— Да, сэр.
— Хорошо. — И его голова упала на подушку. — Это хорошо. — Я думал, он опять забудется — его глаза закрылись… но вместо этого он заговорил:
— Когда я служил здесь на армейской базе в двадцать девятом и тридцатом, на холме находился «Унтер-офицерский клуб». Там сейчас построен Муниципальный колледж. Стоял он позади магазинчика, где всегда можно было купить пачку «Лаки страйк» за семь центов. Клуб представлял собой старый ангар из гофрированного железа, но внутри его уютно обустроили: ковер на полу, кабинки вдоль стен, музыкальный автомат, и по уик-эндам ты мог покупать прохладительные напитки… если был белым, само собой. По субботам в клубе обычно играл джаз-оркестр, туда стоило заглянуть. На стойке, конечно, стояло все безалкогольное, действовал «сухой закон», но мы слышали, что можно получить кое-что и покрепче, если захочешь… и если на твоей армейской карточке есть маленькая зеленая звезда. Такой тайный знак. Конечно, речь шла в основном о самодельном пиве, но по уик-эндам иногда продавали и более крепкие напитки. Если ты был белым.
Нас, солдат роты Е, к этому клубу, разумеется, и близко не подпускали. Поэтому мы ехали в город, если получали увольнительную на вечер. В те годы Дерри оставался городом лесорубов, и в нем работали восемь или десять баров. Большинство их располагалось в той части города, которую называли «Адские пол-акра». Я говорю не о «говорильне», ничего такого в Дерри не было и в помине. Эти бары в народе называли «слепыми свиньями»,[179] и правильно, потому что посетители вели себя там, как свиньи, а выбрасывали их оттуда почти что слепыми. Шериф знал, и копы знали, но заведения эти ревели ночи напролет, как повелось с 1890-х годов, когда начался лесной бум. Я полагаю, кого-то подмасливали, но, возможно, не так уж и многих и не такими уж большими деньгами, как можно подумать; в Дерри хватало всяких странностей. В некоторых барах подавали как крепкий алкоголь, так и пиво, и судя по тому, что я слышал, спиртное, продававшееся в городе, было в десять раз лучше самопальных виски или джина, которые наливали в белом «Унтер-офицерском клубе» по пятницам и субботам. Спиртное, продававшееся в городе, перевозили через границу с Канадой на лесовозах, и по большей части содержимое бутылок соответствовало этикеткам. Хорошая выпивка стоила дорого, немало продавалось и паленой, которая могла ударить в голову, но не убивала, а если уж ты терял зрение, то ненадолго. Но в любой вечер приходилось пригибать голову, когда начинали летать бутылки. Бары назывались «У Нэна», «Парадиз», «Источник Уоллиса», «Серебряный доллар», а в одном, «Пороховнице», клиент мог снять проститутку. В принципе, ты мог найти женщину в любом «свинарнике», для этого не пришлось бы прилагать особых усилий, многие хотели выяснить, отличается ли ржаной хлеб от белого, но в те дни таким, как я, или Тревор Доусон, или Карл Рун, моим тогдашним друзьям, приходилось крепко подумать на сей предмет — снимать или не снимать проститутку, белую проститутку.
Я уже говорил, в тот вечер отца накачали обезболивающими. Я уверен, если б не накачали, он ни за что не рассказал бы все это своему пятнадцатилетнему сыну.
— Прошло не так уж много времени, когда появился представитель Городского совета, пожелав встретиться с майором Фуллером. Сказал, что хочет поговорить о «некоторых проблемах, возникших у горожан и солдат», и об «озабоченности электората», и о «вопросах приличия», но в действительности он хотел от Фуллеpa совсем другого, и в этом сомнений быть не могло. Они не желали видеть армейских ниггеров в своих «свинарниках», не хотели, чтобы те общались с белыми женщинами и пили запрещенное законом спиртное в барах, где полагалось находиться и пить запрещенное законом спиртное только белым.
Конечно, все это было смешно. Белые женщины, о чести которых они так волновались, были опустившимися шлюхами, постоянно отиравшимися в барах, а что касается мужчин… что ж, могу сказать только одно: никогда не видел члена Городского совета в «Серебряном долларе» и или в «Пороховнице». В таких дырах пили лесорубы, одетые в клетчатые черно-красные куртки, со шрамами и струпьями на руках, некоторые без пальцев или без глаза, все — без большинства зубов, от всех пахло щепой, опилками и смолой. Они носили зеленые фланелевые штаны и зеленые резиновые сапоги на толстой рубчатой подошве, оставляющие на полу грязные лужицы растаявшего снега до тех пор, пока он не становился черным. Они ядрено пахли, Майки, ядрено ходили и ядрено говорили. И сами были ядреными. Как-то вечером, в баре «Источник Уоллиса», я видел парня, у которого лопнула рубашка на руке, когда он мерялся силой рук с другим лесорубом. Не разорвалась, как ты, должно быть, подумал, а лопнула. Рукав просто взорвался, а лохмотья сорвало с руки. И все кричали и аплодировали, а кто-то хлопнул меня по плечу и сказал: «Это то, что ты называешь “пердеж армрестлера”, чернолицый».
Я к тому тебе это говорю, чтобы ты понял — эти мужики, которые появлялись в «слепых свиньях» вечером в пятницу и субботу, когда они выходили из чащи, чтобы пить виски и трахать женщин, а не дырку от сучка, смазанную топленым жиром, если бы эти мужики не хотели пить в одном баре с нами, они тут же вышвырнули бы нас. Но дело в том, Майки, что наше присутствие или отсутствие их нисколько не волновало.
Как-то вечером один из них отвел меня в сторону — парень ростом в шесть футов (по тем временам чертовски большой) и в дымину пьяный, а запах от него шел, как от корзины с персиками, пролежавшими в ней месяц. Если б он выступил из своей одежды, думаю, она осталась бы стоять и без него.
«Мистер, эта, хочу задать тебе глупый вопрос. Ты — негр?»
«Совершенно верно», — отвечаю я.
«Commen ça va! — говорит он на французском долины Сент-Джона, который звучит почти так же, как канжунский[180] диалект. — Я, того, знал, что ты негр! Слушай! Однажды видел одного в книге! С такими же…» — Он не знал, как выразить свою мысль словами, поэтому протягивает руку и похлопывает мне по рту.
«Большими губами», — говорю я.
«Да-да! — восклицает он и смеется, как ребенок. — Бальшими гупами! Epais lèvres! Бальшие гупы! Я, того, хочу угостить тебя пивом».
«Так угощай», — отвечаю я, потому что не хочу его сердить.
Он рассмеялся, хлопнул меня по спине так, что я едва не пропахал носом пол, и протолкался к обитой толстыми досками барной стойке, у которой толпились примерно семьдесят мужчин и, может, пятнадцать женщин.
«Мне нужно два пива до того, как я разнесу этот сарай! — кричит он бармену, здоровенному бугаю со сломанным носом, которого звали Ромео Дюпре. — Одно мне и одно l'homme avec les épais lèvres».[181]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
