на помощь», — говорит представитель ВЦСПС. И на упрек в излишней доверчивости добавляет:
Беда не в том, что ВЦСПС проявляет доверие к поступающим жалобам. Беда, когда нашу доверчивость пытаются использовать во зло всякие прохвосты. Так неужели ВЦСПС должен из-за каких-то прохвостов изменить доброму отношению к письмам трудящихся! Вряд ли вы этого хотите.
Такой вот парадокс народолюбия системы. Однако добрые намерения чиновников оказываются бесполезными.
И только входящий в очередную комиссию представитель прокуратуры к концу пьесы задается вопросом, который на протяжении действия никому странным образом не приходит в голову: «Если мы все пришли к выводу, что наш заявитель клеветник, давайте хоть обезвредим его, установим, кто он». Даже когда этот вопрос поставлен, не все понимают, зачем это нужно: «Хорошо, мы установим эту личность, а дальше что?» И тут оказывается, что советская юридическая система чрезвычайно либеральна в отношении клеветника-анонима, если никаких реальных последствий его непубличных жалоб для его жертвы не наступило. Вскрывая несовершенство в целом прекрасной системы, члены разных комиссий, сами того не ведая, выполняют функции… сатириков, задача которых состоит в укреплении советского строя, которому, как следует из пьесы, вредит излишний либерализм.
Здесь мы подходим к кульминации: на одном из конвертов, отправленных в одну из инстанций, впервые оказался обратный адрес. Это был адрес Кравченко. И тут выясняется, что десятилетний сын, которого Кравченко попросил отнести письмо на вокзал и бросить там в почтовый ящик, увидел, что на конверте отсутствует обратный адрес, решил, что поскольку адреса нет, из ВЦСПС не смогут ответить, и сам написал адрес на конверте. Гневу находящихся на сцене нет предела: «…он оказался не только обывателем, но и подлецом», «…а я сидел рядом с ним и ничего не подозревал. Я думал, клеветники какие-то не такие, а он, оказывается, самый обыкновенный, такой, как все», «Нет, он не такой, как все. Этот человек с двойным дном»… На призывы отдать его под суд Кравченко отвечает, что судить его не за что: «А за что? За то, что я жалобу написал? Это что, разве не дозволено в нашей стране?»
Петров. Вы не путайте тут, что в нашей стране дозволено, а что нет. Писать жалобы — пожалуйста, пишите. Но клеветать на честных людей, простите, не разрешим.
Леля. Да что с ним разговаривать! Под суд его, да и в тюрьму…
Алексей Дмитриевич. Ишь, какая прыткая, в тюрьму. А по какому такому закону в тюрьму? <…> вам и товарищ прокурор подтвердит! В Уголовном кодексе нет такой статьи, чтобы меня в тюрьму сажать.
Леля. Ну и что ж, что нет, а мы попросим правительство, чтобы такая статья была. Правительство-то наше, советское.
Петров. Правильно. Чтобы суд не только штрафовал клеветников, но сажал бы их в тюрьму.
Глазов. А ну, товарищи, кто за это предложение — поднимите руку!
Леля. Смотри, единогласно.
Этим обращением к залу, апелляцией к прямой демократии и завершается пьеса, главным посылом которой является криминализация «клеветы».
Практики доносительства сложились в СССР в 1920-е годы, а в формативном для сталинизма 1937 году были освящены высшим авторитетом — Сталин заявил тогда, что надо больше «сигнализировать» и «посылать письма» в вышестоящие инстанции: «Каждый член партии, честный беспартийный, гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда хотя бы на пять процентов, то и это хлеб»[704]. Тема, однако, проходит через всю советскую сатиру, буквально наполненную доносчиками, злобными клеветниками и кляузниками-анонимами. Интересно, что к концу этих сюжетов мы непременно встречаемся либо с «человеком в форме НКВД», либо с партийным контролером, либо с прокурором, либо с милиционером. Стоит заметить, что создававшая негативный образ того, кто вчера еще был вполне привечаем и поощряем, советская сатира постоянно одергивалась критикой. Вне зависимости от того, был ли клеветник номенклатурным работником (как Бекетов) или мелким чиновником (как Кравченко), фигура эта вызывала неудовольствие надзирающих за литературой чиновников.
Пьеса Нариньяни резко критиковалась в печати. Но совсем не так, как «Карьера Бекетова». В 1953 году власть играла «на обострение», поэтому сглаженная критика «Анонима» воспринималась как далеко недостаточная. Если о Бекетове говорилось, что в этом типе Софронов необоснованно «сгустил краски», то в связи с «Анонимом» утверждалось нечто совершенно обратное:
Чем дальше развивается комедия, тем все более и более становится очевидным, что главное в ней — это не изобличающее раскрытие характера опасного и ловкого врага, который, собственно, так и остается для нас анонимом до самого своего конца, а изложение инцидента с анонимными письмами, нарушившими покой маленькой архитектурной мастерской. А изложение события, которое не ведет к постижению социального типа, всегда являющегося главным искомым для художника в его работе, уже само по себе свидетельствует о слабости произведения, о творческой неподготовленности или несостоятельности его автора[705].
«Сатира акварелью», сведение социального явления к бытовому воспринимались теперь как недостаточные. Требовалось вскрытие его политического содержания. Поэтому, критикуя Нариньяни, Е. Сурков обращался к выступлению главного партийного контролера М. Шкирятова на XIX партсъезде, где тот говорил о вреде, причиняемом клеветниками. У Шкирятова, по словам Е. Суркова,
борьба с клеветниками поставлена в связь со всей работой по укреплению и дальнейшему улучшению советского и партийного аппарата, по очищению наших рядов от всех чуждых и примазавшихся элементов. Клеветник мешает этой работе не только потому, что отвлекает силы на мышиную возню вокруг своих грязных измышлений, но и потому, что стремится дать неправильное направление самокритике, пытается спутать советских людей, намеренно шельмуя честных, полезных работников и тем самым отводя внимание от тех, против кого действительно надо было бы поднять «ярость масс». Клеветник, следовательно, это — враг, мешающий созидательной работе советского общества и со спины, предательски наносящий удары по передовым строителям коммунизма. […] Клевета — оружие трусливых, но злобных и ненавидящих врагов[706].
Перед нами — дискурс 1937 года. Да и само упоминание о Матвее Шкирятове, одно имя которого наводило ужас на всякого, кто был знаком с партийной иерархией, в разговоре о сатире, говорит о многом[707]. Итак, критику не устраивало «смазывание» политической составляющей в действиях высмеиваемого персонажа. Поэтому политическое измерение создается ему задним числом:
К сожалению, Сем. Нариньяни не раскрыл истинные побудительные мотивы провокационной активности своего Алексея Дмитриевича […] В его комедии нет и попытки поставить борьбу с клеветниками в связь с борьбой против последних носителей буржуазной идеологической заразы, против недобитых партией
