В английской прессе ситуация с критическим восприятием «Просвечивающих предметов» была не многим лучше. Рецензент из газеты «Обзервер» предположил, что «Просвечивающие предметы» представляет собой своеобразный римейк прежних набоковских произведений, и высказал мнение, что к концу романа Набокову, видимо, самому наскучило «вставать в позу, принаряжаться, якобы для выполнения трагического замысла, так же как и расплачиваться по старым литературным и психологическим счетам». Вывод критика был малоутешительным: «Он [Набоков] — очень хороший писатель. Но „Просвечивающие предметы“ явно не лучшая его работа; я ставлю ее гораздо ниже „Пнина“, „Лолиты“ и „Приглашения на казнь“» (Hope F. The Person in question // Observer. 1973 May 6. P. 37). Мартин Эмис воздержался от прямых оценок. Ограничившись общими наблюдениями относительно художественного метода «позднего» Набокова, он заметил, что его «истинное достоинство — не в развязной мультиязычной манере, отличающейся пристрастием к неологизмам и акростихам, а в случайно, вопреки этой манере существующих изящно-ироничных предложениях, благодаря которым авторские идеи получают возможность проявиться во всей своей полноте» (Amis M. Nabokov in Switzerland // Spectator. 1973. № 7559 (May 3). P. 591).
На противоположных концах оценочного спектра оказались рецензии Джонатана Рабана <см.> и Дж. Готорна-Харди. Первый расценил «Просвечивающие предметы» как «наименее удачную и наиболее откровенную книгу Набокова»; второй же не скупился на комплименты, доказывая, что новый набоковский роман — «выдающееся, глубокое произведение искусства, на 93 процента выполненное так, как было задумано» (Gathorne-Hardy J. Poor Person // London Magazine. 1973. August / September. P. 155).
Из всех критиков самым щедрым на похвалы автору «Просвечивающих предметов» оказался Марк Слоним, давний поклонник Набокова еще со времен расцвета литературы русского зарубежья. В романе (название которого он перевел как «Прозрачные предметы») Слоним нашел «все типичные черты и приемы Набокова, блестящего рассказчика, язвительного наблюдателя земной суеты, иронического знатока человеческих страстей и иллюзий, замечательного лингвиста, забавляющегося шутками, прибаутками и каламбурами на разных наречиях. Но все эти находки и удачи даны в сдержанной, сжатой манере. Придирчивые формалисты скажут, что роман написан как сценарий, но мне кажется, что именно чередование отдельных, как бы ударных сцен и создает его внутреннее движение и придает ему физически ощутимую сосредоточенность. <…> Автору не надо слишком верить, когда он предлагает зачастую мнимое обнажение своего художественного замысла и излюбленных сюжетных гамбитов и разговаривает с читателем, как будто вовлекая его в собственную игру и приоткрывая дверь в свой рабочий кабинет. Набоков любит наводить на неверные и даже ложные следы, и делает он это с присущим ему лукавством и издевкой над легковерными поклонниками. Очень соблазнительно сказать, что для Набокова материя — всегда история, конечно, не в происшествиях или каких-то диалектических законах, а в бывании, в смене всех проявлений бытия и их подчиненности потоку времени. Предметы прозрачны, и поэтому сквозь них мы представляем себе то, что связано с их прошедшим, и это относится и к природе, и к изделиям рук человеческих (или переработанной материи). Отсюда ясен вывод: поистине реально то, что мы воображаем.
Я думаю, что это заключение напрашивается для раскрытия всей творческой сути Набокова. Недаром его размышления о прошлом, настоящем и будущем предшествуют тому, что можно, хотя и с оговоркой, назвать фабулой „Прозрачных предметов“. <…> Тридцать лет тому назад, называя Сирина самым блестящим и талантливым из всех эмигрантских писателей, сложившихся и выдвинувшихся за границей, я восхищался его властью над словом, его неистощимой речевой изысканностью, остроумием и изобретательностью. Его умение находить новые аллитерации, неожиданные обороты, передавать почти неуловимые оттенки мысли и эмоций, его игра метафорами и необычными сравнениями, его перенос в прозу приемов поэтической символики и слияние пародии и лирики составляют отличительные свойства его стиля <…>. Порою Набоков так ослепляет своим словесным фейерверком, что в глазах больно, а его недоброжелателям мастерство писателя напоминает ловкость циркового жонглера
Но не надо забывать, что все особенности набоковской литературной манеры отлично служат для передачи его видения людей и жизни. Он вводит нас в напряженный, полуфантастический мир с его неизменной сумасшедшинкой, близкий к откровениям Гоголя и Андрея Белого: в нем смешаны грубые бытовые подробности и чудовищные сны. Пошлая мелочность повседневности и творческая правда воображения, и все — высокое и низкое — пронизано силовым лучом вымысла. Сирин-Набоков охотно подчеркивает свой антиромантизм и вытекающее из него отрицание Достоевского и Стендаля. Но не следует чересчур серьезно принимать всякие его публичные заявления (по большей части в неудачных интервью, вина которых падает столько же на журналистов, сколько и на их жертву).
Наклеивать на него всяческие этикетки <…> — нелепое и вредное занятие. Неужели и поднесь надо еще доказывать, что Набоков сам по себе, что он один из самых выдающихся и оригинальных писателей нашего времени, что он смотрит на так называемую „действительность“ с „другого бока“ и преображает ее согласно иным, необычным измерениям. Действие его романов и рассказов разыгрывается на сооруженных им подмостках, в его сюрреалистических декорациях (Америка „Лолиты“, Швейцария „Прозрачных предметов“), и во всем его творчестве преобладает элемент игры и театральности. Да и сам он исполняет роль знаменитого автора — и в своих писаниях, и в жизни — и щеголяет своей силой, даже кокетничает ею с некоторым снобизмом. Впрочем, его поза часто бывает удобной маской, скрывающей его вглубь запрятанную чувствительность, мечту о детстве, обиду за изгнание и любовь-ненависть к родине» (Слоним М. Последняя книга Набокова // Русская мысль. 1973. 8 марта. С. 8). Наименее удачными в набоковском произведении рецензенту показались «эротические сцены: от их умственной сухости веет холодом. И они не составляют органического целого с самой плотью этого иронического и печального романа» (Там же).
Как бы там ни было, Набокова настолько не удовлетворил уровень большинства критических отзывов, что он (в который раз!) решил сам растолковать читателям «простую и изящную суть» своего романа. Объяснение с читателями Набоков стилизовал под интервью, которое вошло в его следующую книгу — сборник «нонфикшн» «Strong Opinions» («Твердые суждения»).
Майкл Вуд{194}
Милые сердцу штаны
«Просвечивающие предметы» — шестнадцатый роман Набокова и седьмой, написанный по-английски. В каком-то странном смысле он начинает новый этап в его жизни, поскольку все английские романы Набокова, по крайней мере начиная с «Лолиты», все выходили как бы на пересечении или контрапункте с английскими вариантами его более ранних русских романов: «Приглашение на казнь» вышло между романами «Пнин» (1957) и «Бледный огонь» (1962); остальные пять русских романов («Дар», «Защита Лужина», «Соглядатай», «Отчаяние», «Король, дама, валет») находятся между «Бледным огнем» и «Адой» (1969); позже еще два романа («Машенька», «Подвиг») завершил и его серию из девяти русских романов — «Смех во тьме» был переведен в 1938-м. Он написал еще два романа по-английски — это «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941) и «Под знаком незаконнорожденных» (1947).
Таким образом, «Просвечивающие предметы» — это первый роман Набокова, через плечо которого не заглядывает другой роман, написанный по-русски и ожидающий шанса прорваться к читателю, и это серьезно изменило стиль письма. Роман написан кратким, изысканно точным, скользящим, обобщенным, почти раскаивающимся, почти неуклюжим языком, как будто автор должен искупить этим блеск своих более ранних работ, как будто полное воссоздание его русских романов на английском языке завершило некий жизненный цикл, и теперь ему нужно начинать все сначала, ощупью находя новый стиль.
Голос, звучащий со страниц, уже не прежний изящный, бодренький, эстетствующий или аристократический голос Вана Вина, Гумберта Гумберта, профессора Боткина или русского Набокова, да и, вообще-то говоря, это даже не голос, а скорее набор стремительно сменяющих друг друга тонов, подражаний интонациям различных общепринятых мест и потенциальных рассказов: телевизионного ток-шоу, благодарственного письма, мутной научной статьи по обширной медицинской тематике, беседы с тюремным психиатром. «Мы скоро будем с вами», — говорится в конце одной главы. «А теперь позвольте проиллюстрировать наши трудности», — говорится в другой. Одна из глав начинается так: «А теперь мы рассмотрим любовь», — а кончается следующим образом: «На этом мы закончим рассмотрение любви». Речь в романе то и дело приобретает воздушно-бодренький тон, каким обычно у Набокова говорят убийственные идиоты, вроде мсье Пьера из «Приглашения на казнь». «Это может быть забавным»[233], — иронично заявляет книга, а кончается она так: «Легче, сынок, легче — сама, знаешь, пойдет!»
