и в недавнем отступлении, войска приводили себя в порядок. Доукомплектовывались роты, батальоны. Много времени отняли мартыновцы. Самый большой отряд. Шевкопляс попробовал было за счет его уравнять другие подразделения, но мартыновцы и орловцы сбежались на митинг. Ситников воспротивился. На помощника командира напустился Зыгин. Оттягивая портупею, рубал напрямки:
— Товарищ Ситников поет давнюю песню… А по-моему, отряд вовсе расформировать!
— Ото голос, — усмехнулся Шевкопляс.
Зыгин обжег его взглядом.
— Мы в осаде еще хватили лиха… Среди честных трудовых бойцов свили гнезда куркули, подкулачники. Их голос однажды уже осилил. Через то мы едва не угодили на телеграфные столбы. И Ситников первый болтался бы на налыгаче… А до сих пор гнет свое, подпевает всякой сволочи. Расформировать по частям! Тогда еще будут воевать. А так — нет. Как нынче вон… Чуть что — митинговать. Командовать таким полком будет невозможно.
Ковалев поддержал своего военкома:
— Зыгин прав. Командовать таким полком… оё. Но и разгонять не легче. Поглядеть в деле. А по ходу прощупывать: чужаков много. И они, к нашей совести, делали погоду в отрядах.
Решили сохранить.
Кавалерийский карательный полк выковывался в огне, как кусок железа. Считали лошадей да седла. В людском составе недостатка не испытывали. Валом валили в конницу. Мало кто даже из пехотинцев не теплил надежду сковырнуть штыком из седла казака и завладеть его дончаком и шашкой — единственная гарантия попасть к Думенко.
В боях формировались новые эскадроны. К Чуну-совской Думенко вел их шесть. Мартыновский рейд поставил под клинок одиннадцать. После каждой рубки место одного павшего занимали три — пять бойцов. Не боялся Борис брать и из пленных. Сам выкликал тут же после боя из толпы понурых казаков-добровольцев. Попадались и свои, казачинцы. Вчера в балке Амта он с охранным полуэскадроном напоролся на казачью сотню. Кони сошлись храп с храпом. Полуденную, накаленную добела тишину разодрал исступленный голос:
— Ро-обя-я, Борька! Спасайси-и!..
От того крика сыпанули не только казаки, но и кое-кто из охраны. Борис даже не успел вынуть клинок — выпалил из нагана в сотника. Выстрел привел в чувство дрогнувших. Кружа коней, выхватывая шашки, они кинулись за командиром.
Разрядив барабан, Борис придержал Кочубея. Из лощины выскочил на рыжем коньке казак. Шашка в ножнах, винтовка болталась на согнутой колесом спине. Ткнув голову без фуражки в гриву, нахлестывал плетью. Шел ходко. Умеючи держался в седле. Что-то — в локтях ли, спине, согнутых ногах — показалось знакомое в беглеце. Пустил Кочубея.
— Сто-ой… твою мать! Кому говорю, сто-ой?!
Норовил здоровой рукой ухватить казака за ожере-лок. Угадал мелькавший обросший затылок.
— Ну и вояка ты, Чалов… Полные шаровары небось напустил. Не ты ли команду подал станичникам, а? Даже мои деру дали.
Чалов, растирая под рубахой колотившуюся грудь, шмыгая hqcom, виновато хлопал мокрыми веками.
— Отколь взял… Не я вовсе. Крысин вон, Гришка, заорал…
— Крысин?!
Обострялись у Бориса скулы, взгляд. Утирая тылом ладони потные брови, окинул напеченную полуденным солнцем степь. Кое-где еще шла скачка, кто-то возвращался, в одиночку, кучками. Сбивались у балки, неподалеку. Жаль, если Крысин удерет и на этот раз: весной за Манычем он увернулся однажды у него из-под самой шашки. Признаться, сам тогда удержал клинок. И дружок Захаркин, и дрались парнями, но все же… А после разгрома Великокняжеского партизанского отряда пошли упорные слухи: Евдокима Огнева-де убил Гришка Крысин. До крови он кусал себе губы.
Молчком тронул Кочубея. Чалов растерянно огляделся, подтолкнул конька. Стащил со спины винтовку, отцепил шашку; совал ему оружие, просительным голосом выговаривал:
— Возьми люшню да шашку. Деваться уж некуда… Кто поверит, что сам Думенко поймал, да потом и отпустил?
— Не поверят?
— Где уж! — В страхе округлились глаза табунщика.
— А ты сам?.. — добивался Борис с непонятным злорадством.
Чалов передернул плечами.
— Тебя я Борькой еще знал… Зараз, могет, все обернулось навыворот. Весь мир очумел, люди посказились все чисто: сын батька рубает, брат — брата… Кровищи — по колено.
Борис усмехнулся: все тот же Чалов, степной мудрец, агнец. Он вдруг вспомнил:
— Да, так и не выкроил время спасибо тебе сказать… За Панораму.
Глаза табунщика пропали в густой сетке морщин.
— Не погибла?
— Берегу. Не хозяину, случаем, готовил?
— Так, впрок…
Не укрылся от Бориса его сдавленный вздох. Помолчав, спросил:
— Не допытывались про лошадей тогда?
— Как же… Захарка Филатов по скуле двинул. На Думенку я все своротил…
Дурной нрав табунщика еще не выветрился у Бориса из памяти. А ведь прошло с совместного житья-бытья на зимнике ни мало ни много полтора десятка лет, половина всей прожитой уже жизни. Так и норовит старый коневод швырнуть человеку в глаза жменю махры. Вот и сейчас ощутил в его последних словах ту самую махру. Но, увидав опущенную голову, понял, что он выведывает таким рискованным способом свою неудалую судьбину: удержится на плечах его горькая головушка либо покатится под крутой уклон балки?
