Сначала Перигрин был возмущен дерзостью своего лакея, но, поразмыслив, примирился с событием, которое избавило его от обузы; ибо к тому времени с этою шалостью было уже покончено и ему начала надоедать его покупка. Он вспомнил о былой преданности швейцарца, проявившейся за время его долгой службы, о его привязанности, и, подумав, что было бы жестоко обречь человека на бедность и страдания за одно-единственное ничтожное прегрешение, решил простить его и дать ему возможность обеспечить семью, ответственность за которую он взял на себя.
Под влиянием таких рассуждений Перигрин послал милостивый ответ ослущнику, выражая желание видеть его, как только страсть позволит ему вырваться часа на два из объятий супруги; а Хаджи, повинуясь этому посланию, немедленно явился к своему хозяину, пред которым предстал, обнаруживая глубокое раскаяние. Перигрин, едва удерживаясь от смеха, вызванного его огорченной физиономией, сурово упрекнул его за непочтительность и неблагодарность, побудившую взять тайком то, что он мог получить, испросив разрешение. Виновный заявил ему, что после гнева божьего он боится больше всех других зол навлечь на себя неудовольствие своего господина, но любовь до такой степени затуманила ему голову, что он забыл обо всем, кроме удовлетворения своего желания; он признался, что был бы не в силах соблюсти верность и преданность родному отцу, если бы тот препятствовал его страсти. Затем он воззвал к доброму сердцу своего хозяина, прося отпустить вину и намекая на некоторые поступки нашего героя, свидетельствовавшие о сокрушительной силе любви. Одним словом, он своею защитительною речью вызвал улыбку у оскорбленного судьи, который не только простил ему прегрешение, но и обещал устроить его так, чтобы он мог обеспечить свое существование.
Швейцарец был столь растроган этим великодушием, что упал на колени и поцеловал ему руку, с жаром клянясь стать достойным такой доброты и снисходительности. У него был план, по его словам, открыть кофейню или таверну в какой-нибудь приличной части города, и он надеялся на посещение многочисленных знакомых, которые у него были среди слуг высшего ранга и почтенных торговцев, и не сомневался в том, что жена его послужит украшением буфетной и будет заботливо вести его дела. Перигрин одобрил этот проект, для исполнения которого подарил ему и его жене пятьсот фунтов, а также обещал устраивать с друзьями еженедельные собрания в целях преуспеяния и процветания кофейни.
Хаджи был столь упоен своим счастьем, что подбежал к Пайпсу, находившемуся тут же в комнате, горячо его обнял, затем заверил господина в своей преданности и, поспешив домой, к жене, чтобы поведать ей об удаче, всю дорогу приплясывал и разговаривал сам с собой.
Глава LXXXVIII
Его навещает Пелит. — Он завязывает дружбу с ньюмаркетскими аристократами и одурачен знатоками своего дела
Когда со всем этим было покончено и наш герой на время избавился от увлечения женщинами, он вернулся к прежнему своему разгульному образу жизни в компании городских щеголей и без устали подвизался среди проституток, буянов, шулеров, констеблей и мировых судей.
В разгар таких развлечений его посетил однажды утром старый его дорожный спутник Пелит, чей вид вызвал у него удивление и беспокойство. Хотя погода стояла суровая, на нем был тот самый тонкий летний костюм, в каком он разгуливал по Парижу и который был теперь не только поношен, но кое-где даже заплатан; его чулки, благодаря неоднократной процедуре, известной у людей бережливых под названием «подвертывания», свисали на лодыжки, как мешки для пудингов; рубашка его, шафранового цвета, была только что выстирана и просвечивала сквозь многочисленные прорехи в штанах; свои собственные волосы он заменил прокопченным париком с бантом, и этого парика никакой мукой уже нельзя было побелить; глаза у него ввалились, физиономия странно вытянулась, и, казалось, он постарел на двадцать лет с той поры, как расстался с нашим героем в Роттердаме.
Несмотря на эти явные признаки упадка, он, приветствуя Перигрина, притворялся довольным и благодушным, делал жалкие попытки казаться веселым и безмятежным, выразил свою радость по случаю свидания с ним в Англии, принес извинение, что так долго не являлся, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и сослался на то, что после возвращения в Англию работал на особ знатных и понимающих толк в искусстве, которые требовали от него скорейшего окончания кое-каких картин.
Перигрин принял его с тем сочувствием и учтивостью, какие были свойственны его натуре, осведомился о здоровье миссис Пелит и семейства и спросил, здесь ли его друг доктор. По-видимому, живописец снова стал относиться неприязненно к этому джентльмену, о котором заговорил с презрением.
— Доктор, — сказал он, — так затуманен тщеславием и самомнением, что достоинства его не выступают рельефно. Они сливаются с фоном. Картина лишена колорита, дорогой мой сэр. Это все равно что рисовать луну за тучей; не видно было бы ничего, кроме густой массы облаков с крохотным светлым пятнышком в центре, которое служило бы только для того, чтобы, так сказать, сделать тьму видимой. Вы меня понимаете! Послушайся он моего совета, быть может это пошло бы ему на пользу; но он слепо верит в свои суждения. Да будет вам известно, мистер Пикль, что по возвращении нашем в Англию я посоветовал ему сочинить маленькую изящную и остроумную оду на мою Клеопатру. Бог мне судья, я думал, что она сослужит службу и поможет ему завоевать известность; ибо, как вы знаете, сэр Ричард говорит:
Скоро погибнет то, что славу твою единит с моей,Так дай мне жить, помогая работе твоей.
Кстати, в этих строках есть живописнейшее противопоставление: «твою» — «моей», «погибнуть» — «жить», «мне» — «твоей». Это великолепно! В конце концов Дик был молодец! Как он это ловко выразил! Но вернемся к этому несчастному молодому человеку; поверите ли, в ответ на мое дружеское предложение он задрал нос и забормотал по-гречески нечто не заслуживающее повторения. Дело в том, дорогой мой сэр, что пренебрежительное отношение к нему света привело его в дурное расположение духа. Он считал, что современные поэты завидуют его гениальности и, стало быть, стараются сокрушить ее, тогда как всем прочим не хватает вкуса и понимания, чтобы оценить ее. Что касается меня, я причисляю себя к этим последним; помните, что говорит у Вилли Шекспира шут о клятве придворного? То же и со мной: если я поклянусь гениальностью доктора, что лепешки никуда не годятся, а они тем не менее хороши, разве я не дал ложной клятвы? Как бы там ни было, он покинул столицу в великом негодовании и поселился в Дербишире, неподалеку от холма с двумя вершинами, напоминающего Парнас, и с колодцом у подножья, который он назвал Ипохреной. Ей-богу, если он останется там жить, то скоро сделается горьким, как хрен! Он был бы рад случаю вернуться к котлам с мясом в земле Египетской и поухаживать за обиженной царицей Клеопатрой. Ха! Вот кстати вспомнил! Да будет вам известно, мой добрый сэр, что за этой самой египетской принцессой охотилось столько кавалеров, сведущих в искусстве, что, клянусь жизнью, я очутился в затруднительном положении, ибо, уступая ее одному из них, я поступил бы неучтиво по отношению ко всем его соперникам. Но никому не хочется обижать друзей; во всяком случае я почитаю своим долгом избегать малейших признаков неблагодарности. Быть может, я не прав. Но у каждого свой обычай. По этой причине я предложил всем кандидатам устроить лотерею или розыгрыш, чтобы у каждого были равные шансы на благосклонность Клеопатры, и пусть фортуна решит, кому достанется награда. Этот план вызвал всеобщий восторг, и так как взнос равен такой ничтожной сумме, как полгинеи, решительно весь город перебывал у меня, чтобы подписаться. Но я им ответил — слуга покорный! Джентльмены, вы должны вооружиться терпением, покуда я не удовлетворю своих друзей! К таковым я имею честь отнести мистера Пикля. Вот список претендентов. И если его украсит имя мистера Пикля, надеюсь, что, несмотря на заслуженный им успех у молодых леди, от него хоть разок ускользнет эта маленькая ведьма, именуемая мисс Фортуной! Хи-хи-хи!
С этими словами он отвесил тысячу пресмешных поклонов и подал бумагу Перигрину, который, видя, что число подписчиков ограничивается сотней, заявил, что, по его мнению, надежды живописца слишком скромны, ибо, вне сомнения за такую картину и пятьсот фунтов — плата невысокая, тогда как за нее назначено только пятьдесят. На это неожиданное замечание Пелит ответил, что он не притязал на оценку картины знатоками, но, определяя стоимость своих произведений, должен был считаться с варварским невежеством века, в который живет.
Наш герой мгновенно понял цель этого розыгрыша, являвшегося не чем иным, как ловким способом избавиться от плохой картины, которую нельзя продать и за двадцать шиллингов. Но, вместо того чтобы смущать бедняка, терпевшего нужду, каким-либо намеком на эту догадку, Перигрин выразил желание получить шесть шансов, если это не нарушает его плана, а живописец, после некоторого колебания, снизошел к его просьбе исключительно из уважения и дружбы, хотя, поступая таким образом, он, по его словам, принужден был исключить из списка кое-кого из ближайших своих приятелей. Получив деньги, он дал Пиклю свой адрес и выразил желание, чтобы тот, когда ему будет удобно, посетил принцессу, которая — в этом он уверен — встретит его во всеоружии своих чар, дабы пленить его воображение; затем он удалился, чрезвычайно довольный успехом своего визита.
