и послушания».
— Очевидно, Гарри выиграл этот спор.
— Да, так и случилось. Де Ридефор был вне себя, но ничего не мог поделать. Простота позиции Гарри, публичность спора, который затеял сам магистр, не допускавший и мысли, что может получить отпор, связали де Ридефору руки. Так, возможно, впервые за всё время своего пребывания в ордене, магистр столкнулся с тем, что ему отказали. Ридефор недвусмысленно дал понять, что считает сэра Гарри Дугласа нарушителем обета повиновения...
— Тут он прав.
— Возможно. Это спорный вопрос. Но магистр также заявил, что Гарри пренебрёг интересами ордена и вообще недостоин уважения, с которым относятся к нему сбитые с толку братья.
— Суровые слова, но вполне в духе Ридефора. Он был человеком мстительным.
— Мстительным? Возможно. Вообще-то я его не знал, но с тех пор, как прибыл сюда, слышал о нём больше, чем о ком-либо другом. Да, ему приписывают множество недостатков — он был и безжалостным, и угрюмым, и нетерпимым, и раздражительным, и упрямым. Но сейчас мне кажется, что всё это проистекало из его убеждённости в своей правоте. Он был выдающимся мужем, вождём, умевшим повести за собой других, хотя и чрезмерно пылким. Главной его страстью была вера и преданность Храму. Он не терпел никакого шутовства, не прощал ни малейшей угрозы тому, что считал воплощением Царства Божьего на земле. Но Жерар де Ридефор был безгранично предан тому, во что верил.
Александр Синклер невозмутимо, бесстрастно воззрился на своего кузена, потом медленно кивнул.
— Что ж... Как ты сам сказал, ты его не знал.
Голос Синклера был вкрадчивым, и Андре осталось лишь гадать, нет ли укора в этих словах.
— Скажи, как смерть магистра повлияла на положение твоего друга? — спросил Алек. — Ведь теперь, когда его опала позади, всё должно было измениться.
— Нет. У Гарри всё осталось по-прежнему. Он живёт отшельником среди братьев Храма. Поначалу многие сторонились его, чтобы не навлечь на себя неприязнь де Ридефора, а когда в октябре этого года магистр погиб, Дуглас понял, что уже привык к одиночеству и предпочитает уединение. Он помнит, как его избегали, и не хочет водиться с людьми лишь потому, что те больше не боятся де Ридефора. Когда я сюда прибыл, мы подружились, сам не знаю как, и с тех пор мы самые близкие друзья.
— И давно ты прибыл?
— Десять дней назад.
— Хмм. Знаешь, до меня доходили слухи о смерти де Ридефора. Я тогда был пленником, но весть о кончине магистра Храма разнеслась по всему сарацинскому миру и повсюду её встречали с ликованием. Мне известно, что де Ридефор был казнён, обезглавлен, но я понятия не имел, как он угодил в плен. А когда мне вернули свободу, он был уже давно мёртв и у меня нашлось множество более важных забот.
— Ну, нетрудно догадаться, как он угодил в плен: сам очертя голову полез в самое пекло.
Андре встал и направился туда, где у камня по-прежнему стоял меч Синклера.
— Можно мне взглянуть?
Алек кивнул. Андре вытащил меч из ножен и, держа длинный сверкающий клинок, продолжал:
— В тот день произошла стычка — яростная, отчаянная, но не настолько крупная, чтобы её можно было назвать сражением. Она неожиданно вспыхнула под стенами Акры: скорее случайное столкновение, чем плод стратегического замысла. И вот что странно — то была, насколько я слышал, единственная стычка, в которой Ги превосходно командовал и проявил себя с наилучшей стороны.
Андре отступил в сторону, взмахнул длинным мечом и медленно взвесил его на вытянутой руке, оценивая тяжесть и баланс.
— А ещё странно, что в тот день там находился и Конрад, причём эти двое ухитрились неплохо командовать вместе. Это было четвёртого октября тысяча сто восемьдесят девятого года — я точно запомнил дату, потому что именно в тот день погиб Жерар де Ридефор.
Сен-Клер печально улыбнулся, вернул меч в ножны и снова прислонил их к камню.
— Прекрасное оружие, — промолвил молодой рыцарь и сел. — В той схватке де Ридефор пошёл в свою обычную атаку — в лоб превосходящим... нет, многократно превосходящим силам вражеской конницы. Трижды за свою деятельность в качестве магистра Храма этот человек, лишённый крупицы здравого смысла, в слепой вере, что Господь совершит чудо, дабы защитить его и его правоту, бросал своих людей в самоубийственные атаки против неодолимого противника. И всякий раз сарацины просто расступались, окружали его рыцарей и засыпа́ли атакующих стрелами, а выживших истребляли, налетев всем скопом. Правда, Ридефор выжил и на сей раз, ему это всегда удавалось. Его взяли в плен, однако на этом его везение закончилось — сарацины, не раздумывая, казнили его.
— Sic transit gloria mundi[14].
— Что-то в этом роде. Он вам не нравился?
— Де Ридефор?
Алек Синклер скривился от отвращения.
— Не нравился. Я ему не верил и терпеть его не мог. Из-за него я потерял множество добрых друзей, ставших жертвами его тупого ханжеского упрямства и фанатизма. Ты можешь назвать это благочестивым рвением, а я назову дурацкой драчливостью и суеверным идиотизмом. Вот уж точно, Вепрь Храма! Кабан, да и только. Все его мысли были о Храме: о величии, велениях, догматах, нуждах Храма. За такими помыслами магистру было некогда даже помыться. Такая тропа слишком узка, чтобы всю жизнь следовать ею. Ну ладно...
Синклер хлопнул себя ладонями по бёдрам.
— Ты сказал, что действуешь по поручению совета. А когда ты был возвышен и где?
— Как и вы, в свой восемнадцатый день рождения. На собрании в Туре, в доме одного из членов совета.
— И когда ты решил вступить в Храм?
Андре неопределённо махнул рукой.
— Не то чтобы я сам это решил... Откровенно говоря, решение принял за меня
