(если не считать стремления отличиться на поле брани), что мы не имеем причин соперничать или завидовать друг другу. Нет причин завидовать своим братьям, которые дали такой же обет нестяжания. Но вас послушать, так братья-храмовники желают вам зла. А если не они — то кто же? Погодите-ка...
Дуглас сбился, задумался, потом заговорил снова:
— Так вот чем я хотел спросить, брат Синклер: почему столь славный рыцарь, ветеран, столько лет проживший в здешних краях, так опасается своих же собратьев, что желает жить уединённо и скрытно? Да, таков мой вопрос.
— На этот вопрос, Гарри, в двух словах не ответишь, — промолвил после долгого молчания Алек. — Да, некоторые из моих товарищей-тамплиеров если и не желают мне худа, то и добра тоже не желают. Не вся наша армия состоит из давших обет бедности монахов, лишённых каких-либо амбиций. А я, хотите верьте, хотите нет, имею веские основания вести уединённый и скрытный образ жизни. Если вы, Гарри, дадите себе труд поразмыслить, вы поймёте, что мой путь не так уж далёк от избранного тамплиерами образа жизни. Я живу один, стало быть, почти всегда защищён от соблазнов. Я живу очень просто, питаюсь тем, что удаётся подстрелить, обменять или, реже, вырастить, и у меня полно времени для молитв и созерцания юдоли слёз, в коей мы живём. Живу, можно сказать, не как монах, а как аскет... Сдаётся даже, как отшельник.
Синклер умолк, позволяя молодым рыцарям поразмыслить над его словами.
— Большая часть проблем, с которыми я столкнулся в недавнем прошлом, коренится в том, что я побывал в плену у сарацин, — снова заговорил Алек. — Вы наверняка об этом слышали. Я сам об этом упоминал.
— Верно, — кивнул Андре.
— Так вот, именно в этом источник моих бед.
— В том, что вы попали в плен? — уточнил Сен-Клер. — Простите, но я, должно быть, недопонял. Каким образом то, что вы побывали в плену, может быть теперь источником ваших бед? Вы же не приняли ислам?
Вопрос, конечно, был задан в шутку, с наигранным возмущением, и Алек улыбнулся.
— Нет, не принял... Не совсем. Но я совершил нечто почти столь же предосудительное. В плену мне кое-что понравилось.
Андре покосился на Гарри, словно хотел убедиться, что его друг слышал те же слова, что и он.
— Понравилось? В плену?
— Я сказал — «кое-что».
— А можно узнать, что именно?
— Прежде всего люди, простые мусульманские поселяне. Женщины, старики, дети. Когда мы, франки, задумываемся о них — что бывает редко, поскольку всё наше внимание сосредоточено на мужчинах, воинах, — мы считаем, что все они кочевники, не имеющие постоянного жилища. Но отнюдь не все они кочуют. Селение, в котором меня держали, было процветающим, и племя, обосновавшееся там ещё при деде нынешнего эмира, разводило коз и возделывало землю. В большинстве деревень это обеспечивает жителям пропитание, остаётся даже кое-что на продажу. Селение, в которое я попал, основали над подземным источником, что давало возможность в изобилии выращивать финиковые пальмы, и тамошние селяне были зажиточными. В конце концов я привык к своей новой жизни, а чем больше присматривался к местным людям, тем больше проникался к ним симпатией. Никто из них и ведать не ведал, что я знаю их язык, и они разговаривали при мне, не таясь; это помогло мне как следует понять и узнать их. Я был пленником, и, само собой, меня приставили к работе. Такую работу в основном поручают рабам, хотя по большому счёту она не слишком отличалась от той, которую выполняли свободные люди. Все в селении были чем-то заняты, бездельников там не водилось. Поначалу за мной бдительно следили, с подозрением, враждебностью и, может быть, со страхом: а вдруг я впаду в безумие и однажды ночью, пользуясь тем, что большинство мужчин на войне, перережу во сне всю деревню? Но со временем все убедились, что я хорошо работаю и не представляю ни для кого угрозы. Тогда ко мне стали относиться получше и давали то лишний ломоть хлеба, то лишнюю миску похлёбки или пригоршню гороха. Один старик, которому я помог донести тяжёлую ношу, вырезал мне деревянное изголовье. Когда мне показалось, что время пришло, я сделал вид, что учу их язык, громко повторяя вслух некоторые слова и всячески демонстрируя стремление добиться правильного произношения. Честно говоря, я чувствовал себя виноватым. Припоминаю, как все радовались моим попыткам выучиться их языку. Они с удовольствием мне помогали, и уже через несколько месяцев я начал разговаривать с жителями деревни. Поначалу мне приходилось соблюдать осторожность, чтобы не вызвать подозрений своими слишком быстрыми успехами. Но всё прошло как надо, и в должный срок я уже мог толковать о многих вещах, хотя делал вид, будто ничего не знаю о Коране. Ведь я был ференги, чужеземцем, христианином. Ну а потом меня освободили, и я вернулся в Акру... Где и столкнулся с первыми трудностями.
Пришёл черёд Андре задать вопрос:
— Как? Почему? Что вы сделали?
— Да ничего особенного. Я никогда не был особо разговорчивым, больше слушал других, но если не соглашался с чем-то из услышанного — а такого было очень много, — то мнения своего не скрывал. И каждое произнесённое мною слово повторялось, перевираясь и искажаясь до неузнаваемости, навлекая на меня всевозможные обвинения. Стали поговаривать, что я спелся с врагом, что я любитель сарацин и больше не заслуживаю доверия, что меня нужно посадить в тюрьму, дабы я не заражал добрых христиан чумой моих еретических взглядов.
— Еретических? Неужто говорили именно так?
Синклер недовольно хмыкнул.
— Конечно, ещё бы. Но глуп тот, кто использует это слово, даже не зная, что оно означает, повторяя его за каким-нибудь разозлённым священником, желавшим кого-то припугнуть. Вы умеете читать, Гарри? А писать?
Гарри поморщился.
— Да, я могу написать своё имя и прочесть его. Но не более.
— В таком случае вы — редкостный грамотей, один на сотню ваших товарищей.
