"Отдай кесарю — кесарево, и Богу — Богово". И сколько бы мы, земные, ни благословляли сущую неправду, Господь ее все равно не благословит и отринет от себя прегордых.
Сергий задумчиво поднялся по ступеням высокого церковного крыльца, вышел на глядень. Отсюда открывался озор на дальние дали. Внизу, в кустах, негромко шумела река. А там, освобожденные от леса, простирались распаханные поля, серели тесовые и соломенные кровли далеких деревень, курились дымы. Пахло полем. Ветерок то восставал, то стихал. Прохладный, еще напоенный холодом недавно оттаявшей земли. Тишина полнилась пением птиц, а издали долетал протяжный крик ратая. На взлобках мужики уже начинали пахать.
Никогда еще так ясно не ощущал радонежский игумен тщету и обреченность заблуждений людских!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Девятого мая Пимен отправлялся в Царьград. Отправлялся, как пойманная крыса, в сопровождении греческих клириков, Матфея и Никандра, с целым синклитом и свитою не то слуг, не то слухачей и приставов, долженствующих доставить опального Русского митрополита на патриарший суд.
Ехали в судах по Волге до Сарая, чтобы уже оттоль, конями, через Киев и Валахию добираться до Константинополя. В Киеве послы должны были захватить с собою Киприана, дабы соборно низложить того и другого с престола злосчастной Русской митрополии.
Однако сдаваться Пимен не собирался. Он думал. И все более приходил к заключению, что ему надобно во что бы то ни стало опередить патриарших послов, а тогда, в Константинополе, он подкупит, кого надобно, русским серебром. Заемными грамотами, через фряжских и греческих купцов, дабы не везти с собою веское серебро, Пимен запасся еще на Москве, употребивши на то значительную часть церковной казны, собиравшейся им "с насилием многим".
"Деньги! Деньги решают все! Токмо уйти, токмо опередить!" — так думал этот человек, глава Русской церкви, и даже искры, даже догадки того, что далеко не все в жизни решается серебром, а наипаче того в делах духовных, в делах веры, даже и проблеска того не брезжило в воспаленном ненавистью и вожделением мозгу духовного главы Великой Руси.
Да, он умел хозяйничать. Мы сказали бы теперь, что он был неплохим организатором, даже политиком неплохим и даже умел привлекать к себе иные сердца. Но в нем не было главного — не было света. Он был темен, темен настолько, что до сих пор не почуял своего греха, греха соучастия в убийстве Михаила-Митяя. И верно, с легкостью повторил бы преступление в борьбе за власть и митрополичий престол.
Он сидел в тесном корабельном нутре. Малое оконце под самым потолком, к тому же ради водного бережения на три четверти задвинутое заслонкою, почти не пропускало света. Качался пол, качались и поскрипывали дощатые стены. Иеродьякон Горицкого Переяславского монастыря, преданный Пимену до последнего воздыхания, сидел напротив, готовно уставясь в пронзительный, набрякший, будто бы притиснутый лик Пимена, и внимал жалобам и гневным Филиппинам господина своего. Что делать, они не ведали оба, и оба все более склонялись к единственному, как казалось им, возможному решению: раз уж неможно подкупить сущих с ними греков, следовало бежать, бежать, и во что бы то ни стало опередить патриарших послов.
У Пимена, через тех же фрягов-менял и торговых гостей, имевших зуб на великого князя Дмитрия после Некоматовой казни, было подготовлено убежище в Кафе, но как до него добраться?
— И кораль дадут! — говорил Пимен, суетясь неспокойными пальцами рук и вздрагивая. — И кораль! — повторил он со страстною тоской.
— Быть может, в Сарае? — начал нерешительно горицкий иеродьякон.
— Следят! На верх изойду, и то следят! К набою приникну — глядят, сказывают: не упал бы в воду! Ведаю я, о чем ихняя печаль. За кажной лодъею, за кажным челноком утлым следят! Слуги и то разводят руками! А уж когда Диким полем повезут!.. Тамо бежать — костью пасть в голой степи!
Замолкли. У тупили взоры, слушая плеск воды и равномерные удары волн в борт судна.
— В Сарае надобно попытать! — сказал наконец горицкий иеродьякон. — Токмо так!
— Поймают, закуют в железа! — с безнадежностью выдохнул Пимен.
— Разве платье сменить? — предложил, подымая взор, горицкий иеродьякон.
"Грех!" — подумали оба, и оба промолчали. В самом деле, семь бед — один ответ.
Так вот и получилось, что в шумном Сарае, пока греческие иерархи доставали лошадей и волов для долгого путешествия, митрополит Пимен, изодевшись в платье бухарского купца и увенчавши голову чалмою, вышел, не замеченный стражею, из задней калитки палат Сарского епископа, — они же являлись и митрополичьим подворьем в Орде, — вышел вдвоем, в сопровождении тоже переодетого горицкого иеродьякона, и исчез. Исчезли и несколько слуг, верных опальному митрополиту, исчез ларец с грамотами и заемными письмами.
И ничего не оставалось делать, как, пославши покаянную грамоту на Москву великому князю Дмитрию и другую, в Константинополь, ехать дальше на Киев.
— Ежели и Киприан не сбежит, — невесело шутили послы, — или не откажется ехать с нами!
До Вечного города беглый русский митрополит добрался уже спустя месяцев пять, долгим кружным путем, но добрался-таки, чтобы найти нежданную защиту себе в главном вороге своем, Федоре Симоновском. Но об этом — после.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В ратном споре при прочих равных условиях всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. Не в отсутствии войн — то выдумка изнеженных потомков прежних победителей, не в отсутствии войн, а именно в этом, в победоносности справедливого, заключена высшая правда земного бытия.
Побеждает всегда правый. А ежели даже, под натиском стократно превосходящих и числом и оружием противников, и гибнет защищающий правое дело, то все одно, в истории, в памяти человеческой героем остается именно он, а не победоносный противник его. И не зря к тому сказано: "Оже Бог по нас, кто на ны?" А драться, защищать землю отцов и жизни близких своих в нашем суровом мире надобно. И в прежние веки, и ныне, и впредь. Той чаши не миновать мужу, кою испить надлежит, погибая за други своя.
Остерегающее предупреждение Сергия Владимир Андреич хотя и вспоминал, но как-то не до того было. Полки были стянуты отовсюду, даже с литовского рубежа. Оку переходили по трем наведенным мостам, и от множества ратных, от бесчисленной конницы, от сверкания шеломов и броней, от леса копейного, от яркости знамен и одежд знати на светлой зелени весенних полей и покрытых зеленым пухом березовых рощ весело становило на душе.
Рязанские редкие разъезды, не принимая боя, уходили в леса. Напуска вражеских воев во время переправы, чего Владимир Андреич опасался более всего, не произошло. Боброк предупреждал, впрочем, что Олег, скорее всего, оттянет войска с обережья, дабы пронский князь не ударил ему в спину. В припутных деревнях было пусто, жители ушли, уведя скот.
Рати растягивались широкою облавой. Где-то там, за лесами, начинались первые сшибки, и Владимир Андреич скакал от полка к полку, строжа и направляя. Но сшибки как начинались, так и оканчивались, враг уходил, и внутренним чутьем полководца серпуховский князь уже начинал ощущать смутную угрозу в этом непрестанном вертливо-непонятном отступлении.
Ночь, это была уже вторая ночь на рязанском берегу, расцветилась кострами. На многие поприща растянулся широко раскинутый стан. В воеводском шатре за походною трапезой начальные воеводы ратей — кто по-татарски скрестив ноги, кто прилегши на ковер, с удовольствием, чавкая, с обострившимся после Поста аппетитом, въедаются в паренную на костре кабанятину, запивают квасом и медовухой, обсасывают пальцы: редко кто припас с собою рушник. Поглядеть со стороны — те же степняки!
— Одного не пойму, — говорит воевода левой руки, боярин Андрей, — почто от пронского князя ни вести, ни навести? Обещал встретить нашу рать еще вчера!
Окольничий Яков Юрьич Новосилец, отвалясь от трапезы и обтерев усы и бороду, говорит раздумчиво:
— Женок с дитями да с коровами далеко увести не мочно. Где-то есь они тута! А коли смердов настигнем, то и Олегу от боя не уйти! Не бросит же он своих рязан на расхистанье!
Владимир Андреич, до того с аппетитом обгрызавший кабанью лопатку, хмурится. То, что они пришли сюда отвечать грабежом на грабеж, не больно любо ему.
— К прончанам послано! — возражает отрывисто. — Должно уже нашим и воротить! — И опять тревогою: почто так долго нету вестей от пронского князя?
— Прямо на Переяславль идти, да и вся недолга! — возглашает кто-то из пирующих. — Силы, вон, что черна ворона, неуж не возьмем с ходу?
— Взять-то возьмем! — раздумчиво тянет Владимир Андреич и опять чует прежнюю тревогу и неудобь. — Возьмем, конешно! А не того ли и хочет от нас Олег?
Замысел противника угадать — половина победы. Но — не угадывалось! И что долило паче всего. Отбросив обглоданную кость, князь поднялся и вышел из шатра, в темь. Тотчас к нему подошел от костра серпуховский воевода и боярин княжой Алексей Григорьевич. Владимир заговорил зло, дал себе волю, там, в шатре, приходило молчать:
