следы отчаянных попыток хирургов спасти парня. Но никакой возможности спасти парня, упавшего с неба, конечно же, не было. Все его кости были переломаны. А на куски тело не разорвало только потому, что он, ставший жертвой песчаной бури, был в скафандре.
Ганс протянул дрожащую руку, чтобы прикоснуться ко лбу погибшего, и его сотрясли беззвучные рыдания. Он дрожал, как осенний лист.
* * *
«Это я виноват. Галиман, ты понимаешь? Это я виноват!»
Ганс с такой силой нажал на подоконник, словно хотел вдавить его в землю.
«Умереть должен был я. В юности я представлял себе вот такую свою судьбу, но из-за того, что я утратил отвагу, он погиб вместо меня, из-за моей ошибки. Не говори мне, что это неправда. Это правда, и это я виноват.
Я обманывал себя, тешил пустой надеждой, но при этом я ничего не сделал. Я говорил о мире, об общении, но при этом позволил желанию завоеваний расти подобно сорнякам. Я думал, что можно остановить войну моими приказами, но, когда войско горит желанием воевать, разве я могу встать на его пути? И не Хуан в этом виноват. Он – всего лишь язычок ревущего пламени, а меня это пламя поглотило.
Когда мне сообщили о побеге землян, знаешь, что я в тот момент подумал? Я не подумал об их безопасности: я подумал только о том, как это происшествие скажется на переговорах с Землей. Я смотрел на этих двоих не как на людей, а как на некое средство. Анка не должен был погибать. Если бы мы сразу же отправили спасательные корабли, все остались бы в живых. О чем мы только думали? Мы словно в шахматы играли!
Анка погиб вместо меня. Он погиб вместо юности старого дурака. Позор, стыд и позор мне».
Ганс сжал кулаки, до боли зажмурился. Он высунулся из окна и запрокинул голову. Он будто бы пытался выпустить сжатый воздух из легких долгим воем. Но он не проронил ни звука. Его окутывал лунный свет. Его руки и плечи были напряжены, как лист железа.
Миновало немало времени, прежде чем Ганс опустил плечи. Он чувствовал себя еще более усталым. Он отвернулся от окна и, снова сев у кровати Галимана, стал смотреть на умиротворенное лицо старого друга.
«Я не сказал тебе, старина, что моя Люинь любила этого парня. Не знаю, как посмотреть ей в глаза. Я принес столько боли тем, кого любил. Сколько у меня грехов…»
* * *
Ганс стоял у окна. Когда он вернулся к кровати Галимана, он стал немного спокойнее. Была глубокая ночь. В окнах палат больницы гасли огни.
«Галиман, я плохо поступал со многими, включая тебя.
Я наблюдал за голосованием, в результате которого было принято решение покинуть твой город. Ты сердишься на меня? Ты недоволен тем, что я с тобой не посоветовался? Ты и теперь, как прежде, станешь спорить, пока не убедишь меня. Когда очнешься, будешь кричать и трясти кулаками? Надеюсь, что так и будет! Я вправду очень на это надеюсь. Тогда я пойму, что ты – это действительно ты, и мне будет легче».
Ганс опустил голову. Столько всего случилось за один день – и словно бы ради того, чтобы свести его с ума. Люинь взбунтовалась – совсем, как Квентин, а потом произошла жаркая перепалка с Хуаном. А потом пришла новость про Анку, и всю ночь шли поиски, а потом за его жизнь отчаянно бились хирурги, а утром он увидел его мертвое тело. И наконец, когда Ганс уже буквально валился с ног, ему пришлось председательствовать на голосовании в Совете.
«Может быть, настал тот день, когда обе наши жизни закончатся».
Утром на голосование в Совете были выставлены два предложения. Одно прошло, а второе нет. Прошло предложение Скалолазов о плане переселения и использовании воды с Цереры. Это было предсказуемо. После жизни в запечатанной коробке больше полувека сама мысль о возможном переселении в открытую среду обитания была невероятно притягательна. Не прошло предложение Хуана атаковать Землю. Хуан месяцами набирал ради этого поддержку, и казалось, предложение гарантированно пройдет, но тут пришла новость о гибели Анки. Законодатели не смогли проигнорировать его жертвенный поступок. А спасенные земляне из благодарности согласились сделать всё возможное, чтобы помочь Марсу в предстоящих переговорах с Землей.
Было еще несколько небольших предложений. Такое голосование случалось только раз в год, и большую часть предложений предварительно горячо обсуждали через посредство центрального архива. Так что в данном случае голосование было чисто формальным. Серьезные расхождения во мнении грозили только самым важным решениям.
Ганс исполнял свой последний долг перед уходом с поста консула. Через куполообразный потолок светило солнце – мирное, как всегда, ничего не ведающее о горе и печали людей, и озаряло всех. Ганс вел заседание по знакомому протоколу, спокойно и привычно. Невзирая на все волнения и тревоги, пережитые за ночь, он вел себя как консул.
Когда Ганс ставил печать и подпись на окончательной резолюции, утверждавшей план Скалолазов, его рука на мгновение замерла. Он понимал, что, как только подпись и печать будут поставлены, город, за который они с Галиманом были готовы отдать жизнь, станет историей.
Ганс сохранял спокойствие. Он ждал ночи, бездна которой утихомирит бурю в его сердце.
* * *
Обычно Ганс противился тому, чтобы впадать в размышления о прошлом. Он опасался, что воспоминания принесут с собой слабость и растерянность. Но порой он всё же медленно открывал ворота шлюза своего сердца, и во время этого печального ритуала в сердце бурным потоком врывались воспоминания. Тогда Ганс стоял под водопадом памяти, и невидимая вода била по его телу.
В детстве он жил в домах из камня и песка. В архивных фильмах он видел древние марсианские постройки – полуземлянки, но в таких жилищах ему жить не довелось. Самым ранним, что он помнил, были холодные пещеры, в которые проникали звуки и зрелища войны. Окружавшие его люди готовились к войне, вели военную разведку, дрались, наблюдали, шли в атаку, отступали. Ожидание сменялось ужасом, за ужасом снова приходило ожидание, и так далее… И смерти… так много смертей. Дома, рассыпавшиеся в прах у него на глазах. Самые первые жилища на Марсе находились в пещерах, которые были снаружи покрыты металлом. Металлическая обшивка, в связи с малым количеством металлов, была тонкой и не очень хорошо защищала от радиации. Во время бомбардировок эти жилища часто обрушивались и превращались в могилы для своих обитателей. Двадцать лет марсиане сражались за жизнь в таких тяжелейших условиях, до тех
