вновь и вновь стучался в кабак. Очередной порыв ливня заставил Фёдора на мгновение остановить свою игру, да всяко вскоре юноша продолжил бренчать на лютне, свезённой с самого Новгороду Великого. Музыка перебивала дождь, и Басманов в такт покачивал ногою, ибо сам лежал на столе, глядя в мрачный потолок кабака.
Федор было засобирался в путь-дорогу, да ливень от же лично назло ему супротив всяких замыслов и грянул, да грянул знатный. Решил опричник переждать, покуда хоть малость распогодится. Отчего-то стихия уж и впрямь воспротивилась-разыгралась и сходиться никак не желала. От и лежал Фёдор бездельником, бренча складные куплеты.
Генрих сидел чуть поодаль, разложив на своём столе записки от купцов, счёты и несколько кошелей. Немец безмолвно скользил взглядом со строки на строку, перекидывая бусины счётов. По правую руку стояла чаша сладкого мёду, и стоило ей опустошиться боле чем наполовину, Алёна, обходя Генриха со стороны, доливала что немцу, что Фёдору.
Пёс, взятый для охраны кабака, сидел в ногах Генриха, изредка водя ушами. Немец зачастую кормил пса со стола, оттого зверюга давно уж переменилась. Проплешины на боках заросли густой шерстью, скрывая шрамы и рубцы. Если раньше пёс выглядел до жалости доходяжным, то нынче уж не каждую кость бросался глодать.
Покуда протекал вечер да близился полночный час, дождь не намеревался стихать, а лишь с большею и большею яростью ломился в окна и двери.
– Ступай уж отдохни, – молвил Генрих, когда Алёна вновь обходила с тем, чтобы наполнить чашу немца. – Я скоро подойду.
Девушка положила руку на плечо опричника и, слегка потрепав, поцеловала Штадена в висок. Фёдор нарочно глядел в потолок, да всяко следил краем глаза, а посему и улыбнулся по-доброму, вовсе беззлобно. Безо всякой зависти али злого умыслу полюбилась Алёна Басманову, и тем паче уж полюбилась с того, что на Штадене преславно общество её сказывалось. Девицею она была чудной, у Агаши изучилась всякому врачеванию. Чего-чего, а это знание всяко было преполезно приобрести, как и поступал Генрих, иной раз диву даваясь от наставлений да советов Алёниных.
Силились уж и свести рубцы на лице Штадена – хотя бы самые броские, да не сказать, что без толку – всяко сделались раны да отметины боевые менее приметными. Уж девица подошла к ступеням, утопающим в полумраке кабака.
– Фёдору Алексеичу стелить? – спросила Алёна, обернувшись чрез плечо с лестницы.
– Стелить вам, Алексеич? – молвил Генрих, глядя исподлобья на друга своего.
Юный Басманов сперва сел на столе, откладывая гусли, а затем и спрыгнул, оправляя подол одеяния. Фёдор ударил себя в грудь, откланявшись.
– Не могу остаться, – произнёс юноша, едва ли не торжественно.
– Там дождь стеной, – предупредил Генрих, да по голосу его слышно было, что нет у него никакой охоты спорить да препираться.
И без ухмылки Фёдора ясно было, что Басманов уж решился воротиться в Кремль и не разубедить его в том.
Конюшие при дворе промокли насквозь, принимая лошадь Фёдора. Дивились меж собой они, уж не ожидая, что в такую-то непогоду кто помчится. От той неожиданности чернявый конюх Юрка засмотрелся на боярина прибывшего али по какой иной причине, неведомо. Да токмо одно ясно – отдавая поводья свои, Фёдор было и не глянул на холопа, а уж спешившись и пойдя прочь, всё же бегло оглянулся. Пущай же Фёдор проделал и короткий путь – не так уж и далёко был кабак немца, но всяко той дороги хватало, чтобы измокнуть насквозь. Притом летнее тепло давно остыло, и то был настоящий холодный ливень, но, несмотря на лютую непогоду, молодой опричник ничуть не жалел о своём решении.
Он явился во палаты, преисполненный неясного, но безмерно пылкого чувства. Вода с него стекала ручьём, пущай, что юноша не раз и не два выжимал свои волосы да подол кафтана. Дрожь пробила волною всё тело опричника, а затем по телу разлилось бодрящее тепло. Фёдор, едва переступив порог, принялся прямо на ходу расстёгивать свой кафтан, широким да бойким шагом пресекая коридор. Едва юноша приметил холопа, тотчас щёлкнул перстами, подзывая его к себе.
– Высушить да в мои покои воротить, – повелел Фёдор, на ходу кинув в холопа одеянием, знатно отяжелевшим с ливня.
Юноша уж издалека заслышал шум застолья.
«От же черти, без меня пируют!» – ухмыльнулся Фёдор, смахивая волосы с лица своего.
* * *
Ливень за окном заглушала музыка, звон чаш и раскатистый грубый смех братии. Нынче гуляли на славу, да всяко пир едва ли трогал душу Иоанна. Сквозь громкий смех да заливистые розыгрыши музыкантов царский слух пробирался к широким окнам, по которым бился неистовый ливень. Иоанн постукивал пальцами по подлокотнику, глядя холодным взором пред собой. Его не веселили песни, не трогали речи опричников. Пестрота скоморохов мешалась в одно целое неделимое пятно. Та сущность, гремя и распеваясь, точно облако, рассеивалась по всей палате сразу, точно старалась заполонить собою всю залу.
Утомлённый взор Иоанна медленно блуждал по зале, покуда слух улавливал обрывки разговоров, как на пороге явилась фигура, столь близкая сердцу владыки. Иоанну хватило мимолётного, ускользающего средь мельтешащих скоморохов силуэта, чтобы разгадать в нём Фёдора. Юноша на ходу выхватил у стольника чистое полотенце и отёр им волосы, оглядывая пирушку. Один за другим опричники примечали появление молодого Басманова как его собственное прибытие ко пиру. Бросил он полотенце белое прямо на пол, заведя волосы назад.
Мгновение, которое столь трепетно, сколь и неуловимо, и вновь загремели трубы да гудки, вновь полился сладкий мёд, и звон вновь и вновь вторил возгласам братии, и тапереча уж и Иоанн предавался забавам.
Глава 4
Звон посуды вторил крику, полному истинного ужаса. Опосля же грянул грубый пересмех меж опричников.
– Да полно тебе, чегось чураешься? – с усмешкой бросил Грязной, поглядывая на крестьянку.
Та стояла ни жива ни мертва, воротя взор в пол не столько от опричников, сколько от жуткой ноши их. Нынче каждый мужчина из братии нёс в руке одну али две головы. Предсмертная агония исказила лица убиенных, и они едва хранили людской облик, обезобразившись до неузнаваемости. Жёлтые, залитые кровью глаза навыкате обезумевши таращились. Были башки с отбитыми челюстями, еле болтавшимися на уж подгнивающей плоти, али и вовсе отпавшими. Со своею славной добычей опричники брели по коридорам, громко толкуя меж собой. Их раскатистый грубый бас сокрушал коридор к главной зале, где нынче ожидал их игумен, великий князь и государь.
Во главе братии ступали двое Басмановых, Скуратов, Штаден, Вяземский. Подле Афанасия был верный человек его, Кузьма, таща на плече мешок, дно которого уже
