- Собери, Прокопий, отроков потолковее на наших землях, из тех, кто расположен к новой вере всей душой, и учи их. А Мечиславу пошли новых чернецов - этот воевода и умом крепок, и духом твёрд.
Всех ближников и монахов Владимир отпустил, а воеводу Отеню оставил, чтобы перемолвиться словом. Отеня от княжьей ласки не размяк, а вроде даже посмурнел лицом - выволочки ждал, что ли?
- Так говоришь, не станет разбойничать Ладомир?
- Нет, не станет. С Плеши он ушёл, хотя мог бы качнуть лесовиков против тебя, князь. Не захотел он навлекать твой гнев на головы верных людей. Да и ты умно поступил, послав туда Мечислава. А вот с Изяславом зря. Не по правде вышло, а по блажи. Нельзя так поступать князю - одной рукой судить справедливо, а другой творить зло исподтишка.
- По-твоему, рубить деревянных идолов это зло? - прищурился Владимир.
- Вера-то не в идолах, Великий князь, а в сердцах и головах. Вот когда угаснет вера в сердцах, тогда идолы сами рухнут гнилыми деревяшками.
Здраво рассудил боярин, ничего не скажешь. И с Изяславом он прав, хотя и не пустая это была блажь. Но - ошибка. И эта княжья ошибка стоила головы верному человеку и едва не привела к большому бунту, которого Владимиру, может быть, хотелось, чтобы раз и навсегда настоять на своём. Сравнял бы Плешь с землёю, побил бы строптивых, а иные прочие склонили бы головы. Но Ладомир Плешь не колыхнул. Разгадал, что ли, замысел Владимира? Или, как говорит Отеня, пожалел плешан, к которым прирос за эти годы сердцем. Выходит, Ладомиру людей жалко, а Владимиру нет? Выходит, сердце волчье добрее сердца княжьего? А хороша была задумка - собрать в одном месте всех недругов новой веры да раздавить их в железных объятьях.
- Пошли Ладомира порубежным воеводой поближе к печенегам, - подсказал Отеня.
- На это он не пойдёт, - покачал головой Владимир. - Ныне Ладомир числит Великого князя в кровниках. А Великий князь не вправе простить ему смерть воеводы Борислава с дружиною.
- Борислав сам виноват, - вздохнул Отеня, - начал шерстить с дуру и правых, и виноватых. А что до отказа Ладомира на твоё предложение о замирении, то пусть это будет его воля. А ты простил ему грехи, как этого требует вера христианская. И коли не любо ему под твоей рукой, то пусть уходит с твоих земель и не льёт кровь понапрасну. Раз ему не нравится Владимир, любый всей Руси, пусть ищет себе другого князя.
- А не много ли чести какому-то плешанскому воеводе?
- Дело-то не в Ладомире. Убьёшь этого, встанет другой - на Руси сильных мужей много. А всё дело в том - воевать мы будем за веру или решать добром.
- Ну а князь Владимир люб Руси? - голос князя прозвучал хрипло, то ли от гнева, то ли от волнения, а глаза холодно блеснули в сторону боярина.
- Так иного никто не просит пока. А раз народ не просит, то и Белый Волк не вправе на князя меч поднимать, иначе будет он не Волком, а псом шелудивым. Вот об этом и надо сказать Ладомиру.
- А кто скажет-то?
- Могу и я. Но лучше женщину пошли, боярыню Людмилу.
- Не таков Ладомир человек, чтобы слушать женщин.
- Ты, князь, ради пасынка своего подставил бы выю под меч добровольно?
Владимир от Отениных слов пыхнул было гневом, но остыл почти сразу же. Пыхнул потому, что прав был Отеня - не подставил бы, а остыл быстро потому, что не мечник Владимир и не боярин, а князь. Владимирова выя подороже Ладомировой.
Но про Людмилу Отеня сказал верно. Есть в этой женщине нечто такое, что привлекает не только Ладомира, но и Владимира. И немолода вроде и детна, а всё же нет-нет, да и косит князь в её сторону глазами, словно нет под рукой женщин помоложе и ликом покраше. Иной она была веры, а значит, и на мир смотрела по-другому - вот что, пожалуй, влекло к ней Владимира-язычника, и в этом они, наверное, с Белым Волком Ладомиром схожи.
Боярыню Людмилу князь велел Шварту привезти в Берестово для тайного разговора. Знал, что об этой усадьбе идёт дурная молва. Многие женщины ублажали в Берестове княжью плоть, выслуживая милость для мужа. Людмила об этом, конечно, знает, как не может не знать и то, что князь гневен на Ладомира. Другие жёны на её месте без колебаний бы удовлетворили княжью нуждишку, но Владимир почему-то сомневается, что Людмила такая же жёнка, как и все прочие. А почему его одолело это сомнение, он не знал и сам. Но Людмила приехала в Берестово по княжьему зову, и своим приездом огорчила Владимира до ожесточения в сердце. Поэтому и принял он её неласково, хмуря тёмные брови:
- Я твоим мужем недоволен, боярыня. Тать он и враг Великого князя. Бесчинствует на волоках, рубит головы моим воеводам.
- Если виновен, то взыщи, - спокойно сказала Людмила. - На то ты и князь.
Подобных слов Владимир никак не ожидал от неё услышать и даже растерялся под пристальным взглядом карих глаз. И тут же подосадовал на себя за растерянность. Шварт тут ещё мозолил глаза, не говоря уже о Нуре, потому и сказал им почти со злостью:
- Оставьте нас с женкой наедине.
Нур было заколебался, но княжий взгляд подтолкнул его к двери вслед за боярином Швартом.
- Садись, боярыня, - указал Владимир на ложе. - В ногах правды нет.
- Негоже мужней жене сидеть или лежать на чужом ложе, - Людмила от обиды даже лицом помолодела. - Не ждала я от тебя, князь, что ты начнёшь бесчестить меня с порога. Такое поведение и для язычника постыдно, а христианину так себя вести и вовсе великий грех.
Досада Владимира прошла, растерянность тоже, даже настроение улучшилось. Людмилу он больше не приглашал, а сам сел и взглянул на неё при этом насмешливо:
- Блуда ты, выходит, любила больше, чем ныне любишь Ладомира, если для его спасения отдалась простому мечнику, а сейчас брезгуешь князем.
- А может тот мечник стоит поболее иного князя.
Сказала сгоряча и зашлась в краске. Но Владимир почему-то не принял её слава за обиду. А удивило его то, что он страха в ней не почувствовал. Вероятно, знала женщина, что её любимый далеко и руки князя до него не дотянутся.
- Киевская старшина упрекает меня, что я не чту дединых обычаев. А по тем обычаям с разбойников спрос особый, до последнего родовича. Твой-то младший сын из рода Гастов.
- Если грозишь смертью сына, то согнусь я под тебя Владимир, но это уже не под князя согнусь, а под ирода, которому этот грех не проститься никогда.
Владимир уже пожалел, что помянул малого. Так нудить жёнку - срам для Великого князя. А до срама князь опускаться не должен, даже если рядом нет видоков. Тогда уж лучше силой оттоптать лебёдушку, чтобы унять жар в крови. Поступок этот хоть и не княжий, но не иродов. Вот только вряд ли в этом насилии будет для Владимира сладость. Ибо сладость для князя, когда ложатся из преданности, а силой гнуть следует, только когда в том есть нужда. Тогда это будет не грехом, а лишь необходимостью. Сейчас же насиловать женщину – блажь, и нудить её угрозами - тоже блажь. Князь должен свои желания держать в узде, а иначе не усидеть ему на столе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
