type="note">[1886], – подчеркивает российский историк А.В. Ревякин. К тому же, военные действия Германии в Европе в 1939–1940 гг. являлись «своеобразной гарантией того, что война еще не скоро доберется до границ СССР, если доберется вообще»[1887]. Советское руководство беспокоил и тот факт, что Францию, великую державу с многочисленной сухопутной армией и флотом, немцам удалось победить за считанные недели. Отныне нацистская Германия, по свидетельству маршала А. М. Василевского, приобрела доминирующее положение и «подчинила себе почти весь военно-промышленный комплекс Европы, ее военный потенциал значительно усилился, а ее агрессивные аппетиты возросли»[1888].
С выходом из войны Франции и эвакуацией британского экспедиционного корпуса перспектива скорой войны между СССР и Германией стала обретать все более реальные очертания: стремительное военное поражение летом 1940 г. Франции – «символа и столпа Версальского мира не оставляло [у советского руководства – авт.] никаких иллюзий о дальнейшем векторе нацистской агрессии»[1889]. Еще до завершения французской кампании Гитлер отдал приказ о подготовке плана нападения на СССР[1890]. Поэтому вопрос о готовности советских вооруженных сил к возможному конфликту с Третьим Рейхом приобрел новое, крайне актуальное звучание, особенно в свете проведенных чисток советского высшего военного командования в 1937–1939 гг.
Капитуляция Франции не только усилила позиции гитлеровской Германии и нацизма в целом, но и во многом способствовала созданию мифа о непобедимости Вермахта. Потери немецких войск в войне с Францией, как уже говорилось, были незначительными по сравнению с потерями самих французов. Экономика Франции так же, как экономика всей Западной и Центральной Европы, теперь работала на Третий Рейх. Военный потенциал нацистской Германии увеличился благодаря не только использованию промышленности и сельского хозяйства оккупированных стран, но и захвату в них, особенно во Франции, огромного количества военной техники всех видов, больших запасов горючего и других материальных ценностей.
Что же произошло? Как Франция, великая держава, обладавшая крупнейшей армией на континенте, обширной колониальной империей, развитой экономикой, гордившаяся своими военачальниками, которые покрыли ее славой в войне 1914–1918 гг., потерпела в начавшемся новом мировой конфликте такое быстрое и сокрушительное поражение? Первая и главная ошибка ее военно-политического руководства – это канонизация оборонительной доктрины, порожденной уроками сражений 1914–1918 гг. Идея того, что Германию в случае необходимости можно будет снова изолировать, истощить, обескровить в позиционных боях, не учитывала ни технических, ни стратегических реалий межвоенной эпохи. Ход мыслей французских политиков и военных можно понять: трудно пойти на пересмотр того опыта, который привел страну к победе в ситуации, когда общество не хочет слышать о новой войне и все глубже проникается пацифистскими настроениями. Однако задача государственного деятеля заключается именно в том, чтобы ясно видеть магистральную цель и находить пути ее достижения в самых неблагоприятных условиях. Такого государственного деятеля во Франции 1930-х гг. не оказалось.
Американский историк и философ Э. Люттвак справедливо отмечает, что политикам, действующим в условиях представительного демократического строя, как правило, трудно овладеть навыками стратегического планирования: «они не могут действовать парадоксально, чтобы застать врасплох внешних врагов: им нужно осведомить граждан и подготовить общественное мнение, прежде чем приступить к действию. Не могут они и отступить от условностей данного места и времени, не утратив авторитета. [Их – авт.] талант заключается именно в том, чтобы понимать общественное мнение и руководить им, а оно само привязано к обычной логике здравого смысла, весьма отличной от парадоксальной логики стратегии»[1891]. Стратегический взгляд невозможен без усвоения диалектики противоборства. Первое и второе поколения политических деятелей Третьей республики овладели ей, пройдя через череду острых политических конфликтов, сопровождавших формирование новой системы власти после краха Второй империи в 1870 г. Фактически они являлись порождением еще XIX в. – века революций, начавшегося с взятия Бастилии в 1789 г. Клемансо, возглавив Францию в 1917 г., органично выглядел в роли современного Робеспьера – республиканского диктатора, мобилизующего страну для отпора внешнему врагу. Попытки части общественного мнения в конце 1930-х гг. облачить Даладье в якобинские одежды смотрелись малоубедительно. Он являлся типичным носителем «логики здравого смысла», понятной простому буржуа. В предвоенное десятилетие французский политический класс зачастую предпочитал «плыть по течению», чем обрек страну на пассивное ожидание, оказавшееся смертельно опасным.
Вторая ошибка тесно связана с первой: с середины 1920-х гг. Париж отказался от активного сдерживания внешней угрозы. Политика коллективной безопасности, главным архитектором которой стал Бриан, оказалась «оружием слабого». Представление о том, что глобального вооруженного конфликта можно избежать, создав развитую систему международных институтов, что ситуация жизни «в тени войны»[1892] в принципе преодолима, также вытекало из тяжелого опыта 19141918 гг. и имело определенные перспективы в реалиях второй половины 1920-х гг. Однако кризис начала 1930-х гг. лишил его оснований, что показал уже провал переговоров на международной конференции по разоружению в Женеве. Изменившаяся в корне международная обстановка, главным фактором развития которой явился рост германского реваншизма, требовала возвращения к системе баланса сил, что в свою очередь предполагало создание эффективных военных союзов. Французская дипломатия провалила эту задачу. Сначала она рассчитывала на ренессанс коллективной безопасности, а затем поставила все на карту сотрудничества с Великобританией, сделав себя таким образом заложницей двусмысленной политики лондонского кабинета. Едва ли ни главной потерей для Франции стал провал проекта альянса с Советским Союзом.
Третий просчет французского руководства был связан с неудачной подготовкой экономики страны к войне. До середины 1930-х гг. вопрос мобилизации промышленности на военные нужды практически не ставился, а лейтмотивами финансово-экономической политики государства являлись накопление золотовалютных резервов и максимально возможное поддержание уровня жизни населения. В итоге в мировую гонку вооружений Франция вступила, имея плохие стартовые позиции. Большая программа перевооружения 1936 г. разворачивалась в условиях нехватки ресурсов и внутриполитической нестабильности, вследствие чего ее первые ощутимые результаты появились лишь к концу 1938 г. При этом перспектива милитаризации экономики неизменно оставалась табу для всех французских правительств. Ценой огромных усилий Франции удалось в 1939 г. серьезно модернизировать вооруженные силы, однако ее мобилизационные возможности по-прежнему серьезно уступали германским.
Четвертая группа причин катастрофы 1940 г. непосредственно вытекает из тех ошибок, которые допустило французское командование накануне Второй мировой войны и в первые ее месяцы. «В 1914 г. Генеральный штаб был готов к войне 1870 г., а в 1940 г. – к войне 1914 г.»[1893], – эти слова Г. Ла Шамбра точнее всего характеризуют то искаженное видение современного вооруженного конфликта, которое усвоили французские генералы. К весне 1940 г. благодаря детальному анализу хода Польской кампании все оперативно-тактические приемы блицкрига были уже известны французам, начиная от рассекающих ударов самостоятельных танковых соединений и заканчивая активным применением штурмовой авиации. Однако уверенность французских генералов в том, что армию великой державы не может постичь судьба вооруженных сил восточноевропейского лимитрофа, сыграла с ними злую шутку. Французы катастрофически затянули
