Очень расстроен?
– Да.
Мы помолчали.
– Ну а теперь подумаем вместе. Что же все-таки произошло на наших глазах?
– Произошло то, что Крамов подстроил провал.
– А вам не приходило в голову, что это могло случиться?
– Нет. Тем более что Виктор открыто не утверждал, что его выводы противоречат крамовской теории.
– Вот это и было ошибкой.
– Возможно. Но для прямого нападения не было достаточных данных.
Рубакин взял со стола журнал и открыл его на загнутой странице.
– Вы уже получили последний номер ЖМЭИ?
– Нет еще.
– Вот, посмотрите.
Я пробежала статью. «Школа Крамова», «Проблематика Крамова» – эти слова повторялись на каждой странице. Статья принадлежала Крупенскому. В одном месте – эти строки были подчеркнуты Петром Николаевичем – упоминался Виктор. Я читала, не веря глазам! Крупенский кратко излагал содержание диссертации и тут же обрушивался на нее в резком и пренебрежительном тоне.
– Мерзавец!
– Хорош, а? Познакомиться в качестве официального оппонента с неопубликованной работой, почти не возражать против нее ни в отзыве, ни на защите, а в печати заранее опорочить! Надо обсудить этот вопрос на теоретической дискуссии внутри института.
– Хорошо, Петр Николаевич.
Он молча взглянул на меня:
– А ведь мы должны были предвидеть то, что случилось, Татьяна.
– Мы? Нет, я. Кто же, если не я, Петр Николаевич? Но я сама запуталась, растерялась. Мы с вами не раз говорили о том, что лаборатория работает без прежней уверенности, что за два года мы не сделали почти ничего.
– Да. Но для того, чтобы помочь вам, я прежде всего должен был сказать себе: Крамов не прав. Нужно было проверить его работы, понять: откуда взялась, чего добивается, какое место в науке заняла его школа? Вы когда-нибудь думали об этом, Татьяна?
– Думала. Но мне казалось, что для этого нужно взглянуть на жизнь его, а не своими глазами.
– Именно. А вот попробуем взглянуть на жизнь его глазами. Прежде всего – что сказать о нем как о деятеле науки, не вообще, разумеется, а советской науки? Дарование крупное. Но это ученый, который фактически давно не участвует в той борьбе за новое, которая идет в глубине нашей науки. Когда это произошло – не знаю. Нельзя представить себе день, месяц, год подобного перелома. Он готовился исподволь, понемногу. Вдруг оказывается, что никто не помнит первых талантливых работ, что капитальный труд, написанный в двадцатых годах и еще недавно стоявший на полке каждого серьезного микробиолога, устарел. Что для нового издания нужно переписать каждую страницу. Что каждое утро нужно отправляться в лабораторию и работать – головой и руками. Что нужно думать, думать и думать… Хлопотливое дело! А между тем вокруг живет, кипит, бьется жизнь. Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут – беда, – что с молодыми делать? И вот понемногу, незаметно, а может быть, поглядывая на тех, кому прежде тебя пришла в голову эта мысль, начинаешь подумывать о другом пути. В самом деле – еще вчера ты болезненно остро чувствовал всю непрочность своего положения. Сегодня ты появляешься на арене как основатель учения, создатель теории, которая стремится охватить самые общие вопросы науки. Но теория – это одна сторона задуманного маневра. На одной теории далеко не уедешь. Чтобы воспользоваться ею, нужны люди. Нужны последователи, ученики, организаторы…
Раздался телефонный звонок.
– Слушаю, – сказал Рубакин.
Очевидно, никто не ответил. Он положил трубку.
– Не думайте, что я оправдываюсь, Татьяна. Я виноват больше, чем вы. Во-первых, я стал сомневаться слишком поздно. Во-вторых, я долго не понимал, что весь институт на ложном пути, не понимал, потому что дело все-таки шло. А шло оно потому, что у нас много способных людей, работающих не только в вашей лаборатории, но и у Крупенского, Догадова, Бельской; шло, потому что факты остаются фактами вопреки ложному направлению.
Снова позвонил телефон, Петр Николаевич сказал: «Слушаю. Да, у нас», – и передал мне трубку.
– Это вы, Татьяна Петровна? Вам телеграмма.
Это был Илья Терентьич.
– Прочтите, пожалуйста.
– Сейчас. «Встреча отменяется. Сообщите Малышеву. Шестьдесят восемь. Андрей».
– Ничего не понимаю, – сказала я. – Когда отправлена телеграмма?
– Четырнадцатого, в час дня.
– Как вы сказали: «Встреча отменяется…»
Илья Терентьич прочел телеграмму снова.
– Что случилось? – с беспокойством спросил Рубакин, когда я положила трубку.
– Какая-то странная телеграмма от Андрея. – Я повторила текст. – Что это значит?
– Ничего особенного. Просит, чтобы его встречал Малышев, а не вы.
– Почему? И что такое шестьдесят восемь?
– Очевидно, номер поезда?
– Нет, шестьдесят три. А почему нет номера вагона? С ним что-то случилось.
– Полно, Татьяна.
– Петр Николаевич, с ним что-то случилось. И что это за «сообщите»? Почему на «вы»?
– Да разве так еще иногда путают на телеграфе? А вы позвоните Малышеву. Может быть, он что-нибудь знает?
– Да, да!
Лена пришла, когда я звонила Малышеву в Наркомздрав, где мне сказали, что он поехал домой, потом – домой, где мне ответили, что он еще в Наркомздраве.
– Знаешь что, запишем текст, – сказала Лена, – и посмотрим, как он выглядит на бумаге.
Но текст не стал яснее после того, как она записала его на бумаге.
– Так или иначе, он жив и здоров, в этом нет никаких сомнений. И едет домой – чего же тебе еще надо?
– Да, да.
