К испытаниям духа в избытке добавлялись испытания тела. Когда зима окончательно вступила в свои права, даже самые здоровые начали страдать от ревматизма и «траншейной стопы», вызываемой постоянным хождением в сырой обуви, а зачастую по колено и выше в грязной воде. Росли списки заболевших. Легочные инфекции встречались сплошь и рядом – и нередко приводили к летальному исходу. Житья не было от вшей, которые к тому же разносили болезни. «Моя дорогая, вот уже седьмая наша неделя в траншеях, – писал 5 ноября сержант Густав Сак из-под Ардекура. – Мы в буквальном смысле слова грязные как свиньи, на шинелях, мундирах и галифе сантиметровый – не вру – слой глины. <…> Если в паршивых газетенках пишут “постепенно отвоевывают позиции”, это значит, что мы продвинулись на 50–60 м[етров] ближе к врагу после двух ночей рытья!»{1112} Сак был журналистом, но не мог без отвращения читать в немецких газетах о благородстве войны и доблести траншейной жизни. Сам он сомневался, что у него хватит слов изложить на бумаге все пережитое во Франции: «Все, кто строит планы “написать после войны что-нибудь грандиозное”, обыкновенные пустобрехи»{1113}.
Утром 24 декабря, прибыв в темноте на передовую, чтобы сменить сидящую там часть, Джордж Джеффрис писал: «Вышел рано. В некоторых местах вода по пояс. При дневном свете стало видно, что траншеи плохо расположены и к тому же залиты водой и грязью. <…> Местность плоская, невыразительная, пересечена дамбами… немцам нас будет видно. <…> У меня ушло два с лишним часа, чтобы обойти рубежи, полдороги брел по воде»{1114}. Роберт Харкер находился в схожих условиях: «Поразительно, как мы здесь теряем счет дням недели и датам, остаются только дни захода в траншею и выхода на отдых. <…> Грязь… неописуемая. Состоит из глины и земли, превращается в густую пасту, похожую на птичий помет, в которой вязнут ноги. На другом участке пять человек застряли в соединительной траншее на подходе к линии огня, и только через 7 часов оттуда удалось извлечь троих… набросав охапки наломанных прутьев, а грязь с их ног мы счищали вручную. <…> Эта глина липнет к одежде, к шинелям, к галифе, к снаряжению сантиметровым слоем, поэтому все тяжелеет примерно вдвое, а винтовку невозможно сохранять в рабочем состоянии, когда она вся забита и облеплена»{1115}. Харкеру пришлось провести в этом аду еще несколько месяцев, пока смерть не избавила его от мучений.
В начале осени Франсуа Майер бодро писал жене: «У нас все хорошо, кормят вволю. Конечно, нытиков – grognards – хватает, но, на мой взгляд, боевой дух в общем гораздо выше, чем был вначале. Некоторые отъявленные социалисты наконец прониклись патриотизмом»{1116}. По его словам, лишь единицы заикались о том, чтобы сбежать, хотя некоторые прусаки в траншеях, напротив, именно так и поступали – выходили с поднятыми руками и кричали: «Vive la France! C’est atroce!» («Да здравствует Франция! Это ужасно!») В ходе допросов пленные жаловались на голодный паек и плохое обращение со стороны офицеров. Однако шли недели, погода суровела, и Майер, как и миллионы других, впадал в уныние. 31 октября он участвовал в атаке, в которой большая часть его роты успела погибнуть до того, как скомандовали отступление: «Вот тогда удача от нас отвернулась. Пока мы бежали обратно, всех троих моих товарищей подстрелили: Шабрье попали в голову, Дюфур был ранен и умер несколько часов спустя, а Блан получил три пули в ранец»{1117}.
Майер подмечал у себя растущее ощущение бесполезности всего происходящего, усиливающееся с каждой боевой операцией. «Вчера предприняли обманный маневр – от Розьера, к юго-востоку от Амьена, 29 ноября, – чтобы заманить немецкие резервы на нашу территорию, а потом уже начать настоящую атаку под Кенуа-ан-Сартер. Проку мало, на мой взгляд. Наши орудия сделали несколько залпов по врагу, тот открыл плотный огонь, после которого 10 человек во главе с сержантом продвинулись от наших рубежей на 60 м. На этот рывок враг ответил градом шрапнели. Примерно через час наши десятеро вернулись, однако враг продолжал обстрел до вечера. И зачем это все? Не знаю. В нашей роте один убитый и двое раненых, а результат мизерный». Полковник Уилфрид Абель-Смит с ужасом читал прогноз Китченера о том, что война продлится долго: «Чтобы мир выдерживал такое целых два года? Невозможно поверить»{1118}.
Во всех армиях приходилось вводить суровые меры для поддержания дисциплины. Когда часть Фрэнка Ричардса наконец получила передышку и была отозвана с передовой, командир воспользовался оказией, чтобы ввести дополнительные марш-броски – запоздалое наказание для всех тех (включая офицеров), кто отстал от строя во время отступления из Монса. Маршировать (чертыхаясь на каждом шагу) пришлось даже тем, кто принимал участие в штыковой атаке с другой частью. На постое тот же самый любитель муштры ввел высшую меру полевого взыскания для нарушителей дисциплины. Если обычно провинившихся хлестали кнутом на тележном колесе, то здесь их привязывали к ограде фабрики в Уплине. Вокруг собирались местные жительницы – одни посочувствовать, другие поиздеваться. Кто-то из солдат сказал, что само наказание ему нипочем, но «чтобы на него глазела толпа лягушатников, это уж дудки»{1119}.
Каждая страна карала бегство с поля боя и дезертирство расстрелом, хотя немцы по сравнению с союзниками казнили гораздо меньше. Люсьен Лаби видел, как расстреливали француза из велосипедного полка, приговоренного за уход с поста перед приближением врага: «Он принимает смерть мужественно, расстегивает мундир и просит: “Дорогие товарищи, стреляйте в грудь, не в голову”»{1120}. Приговоренный отказался от повязки на глаза и прокричал напоследок: «Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас!» Эдуард Бер описывал позорно затянутую казнь у бельгийцев: двоих приговоренных привязали к столбам, и расстрельный взвод из 10 человек по приказу выпустил залп. Один из приговоренных был убит, но другой, по свидетельству врача, оказался еще жив и что-то пробормотал командиру, который, в свою очередь, велел капралу добить умирающего. Но и после этого выстрела врачу не удалось констатировать смерть. Тогда офицер выхватил у капрала винтовку и сам избавил несчастного приговоренного от мучений. Бер писал: «Офицеры удалились, солдаты разрезали веревки и сняли трупы. Все были потрясены. Я услышал, как один сказал: “Лучше пусть мне оторвет голову немецким снарядом, чем изрешетит такой вот бестолковый олух”»{1121}.
Скука и малоподвижность вынуждали обитателей траншей искать способы скрасить заточение на позициях. Фрэнк Ричардс называл колоду карт «Библией бывалого солдата»{1122}. Они с товарищами без устали резались в «Наполеона», очко, покер, «Корону и якорь». Сержант Альф Брисли неделю вырезал герб Гэмпширского полка на стенке мелового карьера под Шеман-де-Дам – позже эту галерею продолжили французские и немецкие солдаты. Эдуард Кердеве с восхищением смотрел, как десяток поглощенных игрой в самодельный бильярд солдат не обращает ни малейшего внимания на рвущиеся неподалеку снаряды. Наконец грохнувший совсем близко взрыв заставил их оторваться. «Эти недоумки нам всю игру испортят!» – послышался раздраженный возглас.
Буксующие военные действия создавали спрос на новые таланты. Известный французский художник Гиран де Шевола, служивший в армии телефонистом, первым начал маскировать артиллерию материалами, помогающими слиться с ландшафтом, – камнями, травой, ветками деревьев. После Марны он заручился поддержкой Пуанкаре и Жоффра для воплощения своих замыслов. «Я использовал методы кубистов», – писал он позже. Трудился он не один, привлекая на подмогу коллег – Форена, Дюнуайе де Сегонзака, Альбера Лорана, Абеля-Труше, Девамбе, Буссенго, Дюфрена, Камуана, Жольма, Брака и Роже де ла Френе, а также скульпторов – Деспио, Бушара и Ландовски. Камуфляж приобрел популярность. Андре Маре обучил новой технологии британцев, а сам хранил альбомы, где зарисовывал акварелью собственные шедевры – наблюдательные пункты в искусственных деревьях и поддельных развалинах{1123}.
«До мертвых нам уже нет дела, мы заботимся только о живых, – писал Франсуа Майер 28 ноября. – И это обесценивает все жертвы. Тот, кто не видел войны, не видел ничего. Им не доводилось есть, смеясь и болтая с товарищами, рядом с трупами, на которые слетаются вороны. Это просто ужасно»{1124}. Эдуард Кердеве тоже замечал это очерствение. Как-то раз он наткнулся на мертвого немца, привалившегося спиной к ранцу. Видимо, он истекал кровью достаточно долго, чтобы успеть накрыться брезентовой подстилкой от дождя. «У него хватило времени вынуть из кармана шинели фотографию молодой жены и двух маленьких, пухлых дочек»{1125}. Кердеве ужаснуло, что его соотечественники не только не подумали похоронить немца, но и подрисовали усы на фотографии, зажатой в окоченевшей руке. Французский сержант писал жене в декабре: «Во время затишья в нескольких метрах от нас прошли санитары с трупом на носилках. Кто-то обернулся посмотреть, но остальные продолжили перекидываться в карты как ни в чем не бывало»{1126}.
