Бесчинства немцев в Бельгии и северной Франции несколько умаляли абсурд этого заявления. И хотя западные союзники тоже шли на сделки с совестью, как и все участники любой войны, временами совершая отдельные правонарушения, по сравнению с Центральными державами они вели себя несравненно гуманнее. На Восточном фронте тень на репутацию Антанты бросили русские своими гонениями на евреев в 1914 году и особенно во время долгого отступления в 1915 году. Однако массовых убийств мирных граждан ни британцам, ни французам, ни итальянцам в вину не вменялось, в отличие от немцев, австрийцев и турок, которые замечались в подобных бесчинствах неоднократно. В дальнейшем немцы на оккупированных французских и бельгийских территориях стали широко использовать рабский труд местных жителей в бесчеловечных условиях. Центральные державы, в свою очередь, называли военным преступлением установленную Антантой экономическую блокаду, которая подвергла лишениям их собственные народы. Законность блокады, особенно той суровой, что была введена с 1917 года, действительно под вопросом. Тем не менее целенаправленное истребление мирных граждан и экономическая блокада – несравнимые в моральном плане категории.
Главным итогом уходящего года стала неспособность ни одной из воюющих сторон совершить стратегический прорыв ни на Восточном, ни на Западном фронте и, соответственно, решимость обеих возобновить наступление, как только позволят погодные условия и поставки боеприпасов. И хотя военное командование каждой из сторон несколько отрезвили события 1914 года, поражение никто пока признавать не собирался (хотя точку зрения Фалькенхайна мы рассмотрим ниже). Среди обычных граждан лишь единицы (в основном социалисты разного толка и национальности) считали, что никакая цель, ни благородная, ни низменная, не оправдывает такие жертвы. Миротворцы доказывали, что лучше отказаться от борьбы, невзирая на политические последствия, чем упорствовать в уничтожении цвета европейских наций, благополучия и культуры. Эта позиция вызывает горячее одобрение в XXI веке, однако не учитывает огромные практические и моральные препятствия.
Еще Макиавелли заметил, что «войны начинаются по велению, но не прекращаются по желанию». Могло ли какое бы то ни было уполномоченное союзное правительство договориться с Германией и Австрией о мире на тех условиях, которых добивался кайзер со своими генералами и министрами? Страны, заплатившие огромную моральную, политическую и финансовую цену за участие в конфликте, редко соглашаются из него выйти, пока у них остается надежда на победу. Бетман-Гольвег в 1917 году запоздало проникся идеей компромиссного мира, однако вынужден был уступить кардинально противоположной точке зрения Людендорфа, что Германия должна добиваться победы. Нельзя забывать, что помимо территориальных притязаний у немецких властей имелись и другие цели. Одним из ключевых факторов, повлиявших на решение Берлина начать войну, было желание сокрушить внутреннего врага (социалистическую угрозу), одержав громкую победу над врагом внешним. Любой исход, чреватый уступкой политического перевеса социалистам (то есть любой, кроме чистой победы), был неприемлем.
Во Франции и Британии, несмотря на крепнущий хор голосов в защиту мира, мало кто поддержал бы договор в пользу Центральных держав – да и с чего бы? Призывы не допустить господство Германии на Континенте в декабре ничуть не ослабли по сравнению с августом, однако цена жертв за это время сильно возросла. Сотни тысяч семей уже потеряли своих родных и близких. Первая мировая война, бесспорно, обернулась для Европы катастрофой. Однако остается только догадываться, каким образом властям предполагалось выйти из уже разгоревшегося конфликта, не добившись определенного исхода на поле боя.
Было бы ошибочно полагать, что в случае одностороннего выхода из войны Британии, почти наверняка обеспечивающего победу Центральных держав, последствия оказались бы незначительными – даже для узкого круга подданных короля Георга V. «Романтическая» точка зрения, будто правота союзного дела меркнет на фоне ужасов войны и вопиющей некомпетентности многих командующих, сильно исказила наше современное восприятие. Многих британских ветеранов возмущало приписывание Уилфриду Оуэну и Зигфриду Сэссуну статуса рупоров эпохи. В числе возмущавшихся был и Генри Меллерш, заявивший категорическое несогласие с тем, «что война была сплошной бессмысленной трагедией, о которой нужно вспоминать лишь как о досадном недоразумении». Напротив, писал ветеран на склоне лет, в 1978 году: «Я и мне подобные шли на войну с мыслью о героических подвигах, веря в правоту нашего дела. В итоге мы глубоко разочаровались в подвигах, но по-прежнему считали, что дело наше правое и мы сражались не напрасно»{1157}.
Разделяет или нет нынешний читатель взгляд Меллерша, среди его современников он был распространен гораздо шире, чем точка зрения Оуэна, Сэссуна и иже с ними, которые говорили о «бессмысленности» войны, но не смогли предложить осуществимой дипломатической стратегии прекращения так ярко описанного ими кошмара. Почти каждый здравомыслящий участник войны содрогался от ее ужасов, присоединяясь к хору голосов, звучащих на страницах этой книги. Однако не стоит принимать эти чувства за готовность своими руками отдать победу врагу.
Но как этого избежать? Пока шла зима, власти каждой из воюющих стран размышляли о будущем. В британском правительстве велись жаркие споры, ужесточать ли до нелепого слабую блокаду Германии. Лорд Фишер и Адмиралтейство готовы были заминировать Северное море, чтобы перекрыть мощный поток импорта таких товаров, как уголь, продукты питания и американский хлопок, служивший основным сырьем для производства взрывчатки. Однако Грей и Министерство иностранных дел упорно отказывались портить отношения со Штатами, утверждавшими, что на экспорте (в частности) хлопка держится экономика страны. Вместе с тем министр иностранных дел и несколько других министров отвергали и суровые меры по отношению к Голландии, через которую шли крупные поставки в Германию. Будет очень неловко, доказывали они, ущемлять одну нейтральную державу, чтобы, ввязавшись в войну, отстоять независимость другой, соседней.
Ряд влиятельных лиц высказывался за снятие блокады – как неэффективной и дипломатически вредной. Министры с негодованием обнаружили, что сотрудники американских консульств в Европе, сговорившись с перевозчиками, активно способствуют транспортировке грузов в Германию, а нейтральная Италия снабжает Центральные державы зерном и резиной. Грей, с наступлением войны впавший в глубокую меланхолию и все больше теряющий последовательность, предложил довольно странное решение: разрешить ввоз в Германию предметов роскоши, чтобы немцы тратили на них валютный запас. На Уайтхолле опасались, что безжалостная блокада вызовет крах всей мировой финансовой системы, с самыми катастрофическими последствиями для Британии. В результате всей этой полемики и сомнений в октябре британцы практически отказались от блокады. Это был неожиданный шаг, поскольку до 1914 года Адмиралтейство много сил отдало планированию экономической войны как главного оружия Британии против Германии. В декабре британские суда сгружали в Роттердаме продукты, значительная часть которых оказалась затем на столе у британских врагов. И только в 1917 году, когда в войну вступили Соединенные Штаты, блокада, устроенная союзниками, наконец стала одним из главных рычагов воздействия на Германию, помогая поставить ее на колени.
Тем временем к 1916 году в правительственных дебатах о стратегии Британии, как писали историки Джон Хорн и Алан Крамер, «война как процесс угрожала затмить моральное и политическое значение ее исхода»{1158}. Тенденция эта наблюдалась уже под Рождество 1914 года. Романтические идеалы, с которыми солдаты шли на фронт в августе, были растоптаны, вытеснены огромной и непонятной новой действительностью. Поминальную речь по старому миру прочитал Уинстон Черчилль, который с неизменным остроумием и лишь долей самоиронии писал: «Как жаль, что война в своем жадном, низменном, оппортунистском марше отбросила за ненадобностью кавалерию и привечает теперь лишь пиротехников да шоферов, которые дергают рычаги аэропланов и пулеметов. <…> [Политики] позволили отстранить от войны специалистов и профессионально подготовленных людей, которые что-то в ней смыслили. Теперь войной правят массы, деньги и машины»{1159}. В последней фразе отразилась искренняя ностальгия многих военных старшего поколения, хотя их гражданские соотечественники возразили бы, что действия «профессионалов» в войне 1914 года говорят отнюдь не в их пользу.
Личный состав британских экспедиционных войск насчитывал 270 000 человек – кавалерийский корпус Алленби и две армии под командованием соответственно Хейга и Смита-Дорриена. С августа они потеряли 16 200 офицеров и рядовых убитыми, 47 707 ранеными и 16 746 пропавшими или взятыми в плен. Не вернулись с фронта 47 наследников знатных родов, многие из которых оказались в числе 150 погибших выпускников Итона – 15 % общих потерь знаменитой школы за все время войны. Эти пугающие британцев цифры не шли ни в какое сравнение с потерями других воюющих стран, отражая относительно небольшой вклад Британии в войну в 1914 году. Позже все, разумеется, изменится: до подписания мира на фронте побывают (благодаря введенному призыву) почти 6 миллионов британцев (четверть взрослого мужского населения страны), и примерно 1/8 из них не вернется.
