– Закройте за собой дверь, - сказала им Мэри.
Я положил себе ложку растворимого кофе и налил в чашку кипяченой воды. Потом добавил молока и положил сахар. Тишина стояла оглушающая. Я подошел к столу и сел на стул напротив Мэри. У меня было такое чувство, будто я сижу на электрическом стуле.
– Послушай, Вик, - сказала она, глядя в свою чашку. - Я хочу высказаться сейчас, потому что потом не смогу сказать тебе этого.
– Ради Бога, к чему этот трагический тон? - спросил я. - Что-то случилось?
– Да, Вик, случилось.
– Что же?
На ее бледном неподвижном лице застыл отстраненный взгляд; казалось, она ничего вокруг себя не замечает.
– Ну же, выкладывай, - смело сказал я.
– Тебе это не очень-то понравится, - начала она, и ее большие голубые глаза, в которых застыло тревожное выражение, остановились на мгновение на моем лице, но она тотчас же отвела их.
– Что именно мне не очень понравится? - спросил я.
Внутри у меня все похолодело. Я почувствовал себя как один из тех воров, о которых мне рассказывал полицейский.
– Ты ведь знаешь, я очень не люблю говорить о физической близости и тому подобном, - сказала она. - Сколько мы с тобой женаты, я ни разу с тобой об этом не говорила.
– Это правда, - согласился я.
Она сделала глоток кофе и, мне показалось, даже не почувствовала его вкуса.
– Дело в том, - сказала она, - что мне никогда это не нравилось. Если хочешь знать, я это всегда ненавидела.
– Что ненавидела? - спросил я.
– Секс, - сказала она. - Заниматься им.
– О Господи! - произнес я.
– Я никогда не получала от этого ни малейшего удовольствия.
Это само по себе звучало обескураживающе, однако настоящий удар меня ждал впереди, в этом я был уверен.
– Извини, если тебя это удивляет, - добавила она.
Я не знал, что и говорить, поэтому промолчал. Она снова подняла взгляд от кофейной чашки и внимательно заглянула в мои глаза, будто взвешивая что-то, потом снова опустила голову.
– Я не собиралась никогда с тобой об этом говорить, - сказала она. - И не стала бы этого делать, если бы не минувшая ночь.
Очень медленно я спросил:
– А при чем тут минувшая ночь?
– Минувшей ночью, - ответила она, - я неожиданно узнала, что это, черт возьми, такое.
– Вот как?
Она поглядела мне в глаза, и ее лицо раскрылось, точно цветок.
– Да, - ответила она, - теперь я это точно знаю.
Я не двигался.
– О, дорогой! - вскричала она и, вскочив со стула, бросилась ко мне и наградила меня сочным поцелуем. - Огромное тебе спасибо за прошлую ночь! Ты был прекрасен! И я была прекрасна! Мы оба были прекрасны! Не смущайся так, мой дорогой! Ты должен гордиться собой! Ты был неподражаем! Я люблю тебя! Люблю! Люблю!
Я сидел не двигаясь.
Она придвинулась еще ближе ко мне и обняла меня за плечи.
– А теперь, - мягко заговорила она, - теперь, когда ты... даже не знаю, как сказать... теперь, когда ты... открыл, что ли... что мне нужно, теперь все будет замечательно!
Я по-прежнему сидел не двигаясь. Она медленно пошла назад на свое место. По щеке ее бежала большая слеза. Я не понимал почему.
– Я ведь правильно сделала, что сказала тебе? - спросила она, улыбаясь сквозь слезы.
– Да, - ответил я. - О да.
Я поднялся и подошел к плите, чтобы только не смотреть ей в лицо. В окно я увидел Джерри, который шел через сад с воскресной газетой под мышкой. В походке его было что-то бодрое, в каждом шаге чувствовалось горделивое торжество, и, подойдя к своему дому, он взбежал на крыльцо, перепрыгивая через две ступеньки.
Последний акт
Анна сидела на кухне, посматривая на головку бостонского салата-латука, варившуюся к семейному ужину, когда в дверь позвонили. Звонок висел на стене прямо над раковиной, и он всякий раз заставлял ее вздрагивать, когда ей случалось оказаться рядом. По этой причине ни муж, ни кто-либо из детей никогда не звонили в него. На этот раз он, как ей показалось, прозвенел громче, и Анна вздрогнула сильнее, чем обычно.
Когда она открыла дверь, за порогом стояли двое полицейских с бледно-восковыми лицами. Они смотрели на нее. Она тоже смотрела на них, ожидая, что они скажут.
Она смотрела на них, но они ничего не говорили. И не двигались. Они стояли так неподвижно, что казались похожими на две восковые фигуры, которых кто-то шутки ради поставил у дверей. Оба держали перед собой в руках свои шлемы.
– В чем дело? - спросила Анна.
Они были молоды, и оба были в перчатках с крагами. Она увидела их огромные мотоциклы, стоявшие за ними у тротуара; вокруг мотоциклов кружились мертвые листья и, гонимые ветром, летели вдоль тротуара, а вся улица была залита желтым светом ветреного сентябрьского вечера. Тот из полицейских, что был повыше ростом, беспокойно переступил с ноги на ногу. Потом тихо спросил:
– Вы миссис Купер, мадам?
– Да, это я.
– Миссис Эдмунд Джей Купер? - спросил другой.
– Да.
И тут ей начало медленно приходить в голову, что эти два человека, не торопившиеся объяснить свое появление, не вели бы себя так, если бы на них не была возложена неприятная обязанность.
– Миссис Купер, - услышала она голос одного из них, и по тому, как были произнесены эти слова - ласково и нежно, точно утешали больного ребенка, она тотчас же поняла, что ей собираются сообщить нечто страшное. Волна ужаса захлестнула ее, и она спросила:
– Что-то случилось?
– Мы должны сообщить вам, миссис Купер...
Полицейский умолк. Женщине, показалось, будто она вся сжалась в комок.
– ...что ваш муж попал в аварию на Хадсон-ривер-паркуэй приблизительно в пять сорок пять вечера и скончался в машине "скорой помощи"...
Говоривший полицейский извлек бумажник из крокодиловой кожи, который она подарила Эду на двадцатую годовщину их свадьбы два года назад, и, протягивая руку, чтобы взять его, она поймала себя на том, что бумажник, наверное, еще хранит тепло груди мужа.
– Если вам что-то нужно, - говорил полицейский, - скажем, позвонить кому-нибудь, чтобы к вам пришли... какому-нибудь знакомому или, может, родственнику...
Анна слышала, как его голос постепенно уплывал куда-то, а потом исчез и вовсе, и, должно быть, в эту минуту она и закричала. Затем с ней случилась истерика, и двое полицейских измучились, утешая ее, пока минут через сорок не явился врач и не впрыснул ей в руку какое-то лекарство.
Проснувшись на следующее утро, лучше она себя не почувствовала. Ни врач, ни дети не могли привести ее в чувство, и она наверняка покончила бы с собой, если бы в продолжение нескольких следующих дней не находилась под почти постоянным действием успокаивающих средств. В короткие периоды ясного сознания, в промежутках между принятием лекарств, она вела себя как помешанная, выкрикивая имя своего мужа и говоря ему, что ей не терпится присоединиться к нему. Слушать ее было невозможно. Однако в оправдание ее поведения нужно обязательно сказать - она потеряла необыкновенного мужа.
Анна Гринвуд вышла замуж за Эда Купера, когда им обоим было по восемнадцать, и за то время, что они были вместе, они настолько привязались друг к другу, что выразить это словами невозможно. С каждым годом любовь их становилась все крепче и безграничнее и достигла такого апогея, что, пусть это и покажется смешным, они с трудом выносили ежедневное расставание, когда Эд утром отправлялся на службу. Возвратившись вечером, он принимался разыскивать ее по всему дому, а она, услышав, как хлопает входная дверь, бросала все и тотчас же устремлялась ему навстречу, и они, точно обезумевшие, сталкивались где-нибудь нос к носу на полном ходу, например посреди лестницы, или на площадке, или между кухней и прихожей. А после того, как они находили друг друга, он сжимал ее в объятиях и целовал несколько минут подряд, будто только вчера на ней женился. Это было прекрасно. Это было столь невыразимо, невероятно прекрасно, что не так уж и трудно понять, почему у нее не было ни желания, ни мужества и дальше жить в мире, в котором ее муж больше не существовал.
Трое ее детей - Анджела (двадцати лет), Мэри (девятнадцати) и Билли (семнадцати с половиной) находились постоянно возле нее с того самого времени, как произошло несчастье. Они обожали свою мать и всеми силами старались не допустить того, чтобы она покончила с собой. С отчаянием любящих людей они всячески старались убедить ее в том, что жить все-таки стоит, и только благодаря им ей удалось в конце концов выкарабкаться из того кошмарного состояния, в котором она находилась, и постепенно вернуться к нормальной жизни.
Через четыре месяца после трагедии врачи объявили, что "жизнь ее более или менее вне опасности", и она смогла вернуться к тому, чем занималась прежде, - домашнему хозяйству, покупкам и приготовлению еды для своих взрослых детей, хотя делала все равнодушно.
