обычные, подчас брутальные черты. Другой писатель из рабочей среды — Иона Розенфельд дебютировал рассказами, носящими автобиографический характер; в его позднейших произведениях выступает склонность к болезненному психологизму. Талантливый беллетрист Л. Шапиро в первых своих рассказах, проникнутых жаждой мщения, описывает ужасы погрома. Добродушный И. Я. Беркович изображает, говоря словами Нигера, «обыкновенных людей в необыкновенных ситуациях». Нужно еще отметить удачные зарисовки домашних животных в рассказах М. Ставского.
Литературный дебют Давида Бергельсона сразу дал читателям возможность оценить его своеобразие и блестящий стиль. «Вокруг вокзала» и «Когда все кончилось» (1913) выдвинули его в ряды лучших еврейских беллетристов. В его творчестве влияние Менделе и Переца переплетается с влиянием такого чуждого им по духу писателя, как импрессионист Кнут Гамсун.
(Нам приходится снова напомнить, что целый ряд беллетристов остался вне пределов нашего обзора).
Драматический жанр в литературе сильно отставал от эпоса и лирики. Одним из пионеров этого жанра был Давид Пинский — первый еврейский писатель, изобразивший в своих рассказах 90-х годов жизнь еврейских рабочих. В своих драмах он главным образом передавал конфликты, возникшие на почве распада традиционно-патриархальной семьи. Пинский еще в молодые годы перекочевал в Америку, но его драмы на социальные и национальные темы, связывавшие литературу с общественной жизнью, имели большой успех на старой родине. В роли драматурга выступил и Шолом Аш; его первая драма «Времена Мессии» изображала борьбу различных общественных течений в еврейской среде; за ней последовали вызвавшая сенсацию пьеса «Бог мести» и ряд попыток драматизации исторических событий. Сочетание элементов реализма и символизма характерно для драм А. Вайтера (1878—1919), изображающих интеллигентскую среду (пьеса «Немой»). Дань жанру семейной драмы заплатили Шолом-Алейхем («Рассеянные по свету») и X. Д. Номберг («Семья»). Самой лучшей комедией следует признать «Большой выигрыш» Шолом-Алейхема.
Перец Гиршбейн (1880—1948) был не только драматургом, но и организатором труппы еврейского художественного театра; он и сам выступал на сцене. В его первых, чисто реалистических драмах изображена жизнь одиноких людей; затем автор создает под влиянием Метерлинка ряд «пьес с настроением»; он также ищет персонажей в среде простых деревенских евреев («Пустая корчма»).
В драматическом творчестве начала века связь с предшествующей эпохой была гораздо слабее, уем в беллетристике и в поэзии. Жанр Гольдфадена не привлекал драматургов; пути художественной драматургии не совпадали с путями театра, обслуживавшего потребности широкой публики. Серьезным репертуаром интересовались любительские драматические кружки, возникшие незадолго до войны в разных городах черты оседлости; их деятельность была одним из симптомов роста еврейской культуры.
О роли литературы в тогдашней жизни свидетельствует огромная популярность рефератов на литературные темы. Рефераты читались не только писателями; чуть ли не каждый общественный и даже партийный деятель считал своим долгом время от времени выступать с докладом о литературе, делая выводы, соответствующие его идеологической установке. Почти все редакторы периодических изданий и большая часть писателей время от времени писали статьи на литературные темы. Первым специалистом является Баал-Махшовес (1873—1924), который подошел к литературе с чисто эстетическим критерием. Он не хотел выносить приговоры и слыть патентованным знатоком; он влюблен был в еврейское художественное слово и хотел ему служить. Он пытался доказать, что современная еврейская литература представляет собой единое целое. Последователь Ипполита Тэна, он особенно проникновенно анализировал творчество писателей-реалистов. Его литературные обзоры и импрессионистские очерки написаны с большим подъемом.
Рано выдвинулся в области литературной критики Ш. Нигер (1883—1955), вышедший из среды идишистов. Он дал основательно продуманный, проработанный анализ классической и современной еврейской литературы. Уже в первых своих работах он обнаружил осторожность и сдержанность в оценках. К описываемой нами эпохе относится лишь начало деятельности этого критика, выдвинувшегося впоследствии на первое место в еврейском литературоведении.
Изучение фольклора и исследование еврейского языка (в частности деятельность Б. Борохова) характерны для периода 1908—1915; в эти годы появляются научные труды на идиш и подготовляется почва для деятельности еврейского научного института, возникшего в Вильне спустя много лет.
Мы резюмируем вышесказанное: за время от 1864-го года до 1914 еврейская литература стала светской многообразной литературой европейского типа. Преобладающим направлением в ней был реализм, но с течением времени в ней усилилось тяготение к романтизму, а в последние десять лет — к символике и модернизму. Ее географическим центром была черта оседлости (Варшава, Одесса, Вильно); небольшие литературные группы существовали в Петербурге и затем в Киеве. Под конец описываемого периода оформилось (главным образом под влиянием Переца) сознание роли — вернее — миссии еврейской литературы в жизни народа. Литература стала фактором огромного значения, организующим еврейскую общественность, пробуждающим в массах стремление к преобразованию жизни, соединяющей новыми узами интеллигенцию с народом. Будучи орудием социального прогресса и в то же время мощным фактором национализации и объединения, она создала связь между разбросанными по свету евреями, языком которых был идиш. Она воспитала в читателе привязанность и уважение к литературе и писателю. Она сумела сочетать динамизм с почти семейственной интимностью и заполнила в жизни народа пробелы, неизбежные в обстановке диаспоры. Через рупор литературы обращается еврейский народ к миру и к себе самому и при ее посредстве стремится он уяснить свой подлинный духовный облик.
ГРИГОРИЙ АРОНСОН. РУССКО-ЕВРЕЙСКАЯ ПЕЧАТЬ
Создание русско-еврейской печати теснейшим образом связано с проблемой образования и оформления нового явления в жизни русских евреев: русско-еврейской интеллигенции. Еще в 40-х годах 19-го века о такой интеллигенции не приходилось и думать. Тогдашние «просветители», «маскилим», часто находились в большой зависимости от немецких евреев: воспитывались на немецкой культуре и жили ее заемным светом. Отрываясь от застывших, консервативных форм еврейской религиозной среды, духовно преодолевая атмосферу гетто, — одиночки- «просветители» не могли ставить перед собой вопроса о приобщении к русской культуре, тем более, что в эпоху Николая I русский язык им был чужд. В северо-западных и южных губерниях России они больше сталкивались с местными языками, — польским, малороссийским, литовским, белорусским, нежели с русским, влияние которого на окраинах было тогда еще слабо. Что касается русской общественности, либеральных и даже радикальных веяний, уже охвативших в 40-х гг. довольно широкие круги «дворянских детей», — в столицах, вокруг университетов, — то евреи-интеллигенты, вероятно, очень мало или только понаслышке о них знали и не имели доступа к этим очагам нарождавшейся, после крушения декабристов, новой оппозиции в стране.
Не без оснований Л. О. Леванда (1835—1888) писал об еврейской интеллигенции 40-х гг.: «Воспитанная на традициях мендельсоновской школы 18-го столетия, она была какая-то неопределенная, международная, не то еврейская, не то немецкая, сильно отзывавшаяся поверхностным дилетантизмом, кабинетным рационализмом, возившаяся с уже давно преодоленными и оставленными
