прожить свою жизнь. Это и будет наивысшим проявлением твоей дочерней почтительности».
Чэнхуань вновь захотелось плакать, но она усилием воли сдержала слезы.
С этого момента она больше не «живет с родителями, даря им радость», она больше не та капризная, избалованная девчонка. Теперь она – принцесса Великой Цин, супруга молодого монгольского господина.
Разве возможно вернуть былое?
В ночь двадцать третьего дня восьмого месяца тринадцатого года эры Юнчжэна я очень плохо спал.
Снаружи ярился ветер. Его вой напомнил мне вой степных ветров, и на миг мне показалось, будто я вернулся в северо-западные земли. Услышав лошадиное ржание, я окончательно проснулся, но рядом не было никакого коня – лишь грустный вой ветра, обдувавшего павильон Шоухуандянь, в котором меня заточили.
Встав с постели, я набросил на плечи халат и потянулся к стоящей на столе бутылке вина.
В четвертом году эры Юнчжэна меня лишили титула и поместили под стражу в павильон Шоухуандянь, что в Цзиншане. Уже девять лет и три месяца не видел лошади, да и незачем она мне здесь. За время, достаточное, чтобы сгорела палочка благовоний, медленным шагом обошел павильон по кругу. В юности за это же время я мог успеть объехать верхом вражеский лагерь и вернуться с парой срубленных голов.
В те времена я мог выбирать себе коня из лучших скакунов Поднебесной и даже не представлял, что наступит день, когда смогу увидеть лошадей лишь во сне. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что буду заточен в маленьком квадратном павильоне на десять лет, я бы презрительно рассмеялся ему в лицо. То, что, как казалось в молодости, никогда с нами не случится, все же случается, и мы теряем то, что в юные годы казалось невозможным потерять.
Я выживал в этом крошечном квадратном павильоне лишь благодаря воспоминаниям, в которых мои движения все еще были порывисты, а душа полна гордости и отваги.
Говорят, из-за того, что первого брата держали в заточении чересчур долго, он начал бредить. Не знаю, не сошел ли я сам с ума за десять лет, что провел здесь.
Светало. Я упражнялся в фехтовании, держа в руке ветку вместо меча. Когда стражники привели меня, связанного, в павильон Шоухуандянь, я в ярости выломал двери и закричал, что убью четвертого. С тех пор я мог использовать в качестве тренировочного оружия лишь ветки.
Снаружи за мной с беспокойством наблюдал евнух. Громко смеясь, я размахивал веткой и напевал:
– «В те годы, когда он командовал сильным, могучим отрядом, они одним ударом расправлялись с полчищами северных варваров, подобно тигру, что хватает добычу и пожирает за один присест. Лю-Сунский император Вэньди отправил войска на север, собираясь совершить бессмертный подвиг и покрыть себя вековой славой, но был вынужден спасаться бегством. С тех пор прошло сорок три года, и я гляжу на северный берег Янцзы, вспоминая пожирающий Янчжоу пожар войны…»[136]
Давай, беги и донеси старине четвертому, что я еще жив и полон сил, что я по-прежнему уношусь мыслями туда, где мои сильные, могучие отряды верхом на ретивых скакунах проносятся по полю боя.
Ко мне со спины подошел пожилой евнух, но я не обратил на него внимания и продолжил петь, помахивая веткой в такт:
– «Словно в бреду, подношу лампу к фамильному мечу, и кажется, что я вновь вернулся туда, где меж военных шатров не умолкает пение рога. Солдатам раздают вино и угощение, а бравая незатихающая музыка поднимает им боевой дух. То был осенний смотр войск прямо на поле брани…»[137]
Синь Цицзи не смог добиться своего, не принял участия в борьбе против северян-чжурчжэней, но и он мог распевать свои песни хотя бы с мечом в руках. Мне же приходилось изливать грусть в песне, довольствуясь веткой.
Дрожа, пожилой евнух проговорил:
– Четырнадцатый господин, вчера ночью Его Величество скончался.
Я продолжал смотреть лишь на ветвь в своей руке. Решив, что я не расслышал, евнух повторил:
– Вчера ночью Его Величество скончался. Прошу четырнадцатого господина переодеться в траурное платье.
Ветка упала на землю. Я долго стоял, оцепенев, а затем разразился хохотом.
– Ты думал, что все рассчитал, однако Небо распорядилось иначе! Тринадцать лет, всего тринадцать лет ты просидел на этом троне!
Откуда-то налетели евнухи и, кто помогая, а кто больше мешая, затащили меня в дом. С того дня, как меня заточили здесь, я перестал быть в их глазах знатным и уважаемым членом императорской семьи Великой Цин, отважным принцем-полководцем. Я стал для них лишь жалкой козявкой, которая добавляла беспокойства и забот и из-за которой они в любой момент могли лишиться головы.
Несмотря на то что я находился под стражей уже девять лет, я совсем не растерял боевое мастерство, которым овладевал с самого детства. Приложив силу, я легко избавился от хватки евнухов, которые тут же с горьким плачем рухнули на колени, умоляя меня надеть траурные одежды. Снаружи тоже донеслись чьи-то горестные рыдания.
Под звуки всеобщего плача я наконец начал по-настоящему осознавать произошедшее. Он, император Великой Цин, мой родной брат, умер!
Я пинками выгнал евнухов прочь. Так или иначе, раз старина четвертый мертв, это стоит хорошенько отпраздновать парой чаш вина. Разве я томился здесь столько лет не ради одного этого дня?
Первую чашу я осушил за матушку. Матушка, некогда он привел тебя в ярость, а сейчас он и сам мертв! Вторую чашу я поднял за восьмого брата, третью – за девятого… Восьмой брат, девятый брат, скоро старина четвертый встретится с вами на том свете, и он будет без подданных и без помощников, так что вы сможете при встрече хорошенько намять ему бока. Ах, нет, тринадцатый брат же тоже на том свете, он обязательно бросится четвертому на помощь, а еще Жоси…
Подняв чашу, я вскинул глаза, затуманенные вином, и произнес:
– Тринадцатый брат, я пью за тебя ради Жоси. Жоси, выпей и ты немного. Я не выполнил свое обещание: твой прах отнял четвертый и не захотел развеять его по ветру… Он отнял и твою золотую шпильку[138], не вернул мне… Он все у нас отнял… Он все отнял…
Сметя со стола все чашки, я схватил обеими руками бутыль и начал пить большими глотками вино прямо из горлышка…
Проснувшись с рассветом, я по привычке взял ветку и принялся упражняться во владении мечом.
– «Я шпилькой златою
