всякого сходства с жизненным прототипом[729].
Имена этих главных персонажей сталинской сатиры — не Бекетовы, не Помпеевы, не Лопоуховы и не Горловы. Но Погодины, Корнейчуки, Михалковы, Нариньяни, Крапивы, Дыховичные, Слободские — целая армия хихикающих Гоголей и Щедриных.
Часть III
Жить стало веселее
Глава 8
Сталинские гномы, или Эпистемология советского остроумия
В своей драматической поэме «Ночь в Галиции» Хлебников немедленно использовал мою маленькую подборку, в особенности «Песню ведьм с Лысой горы» из «Сказаний русского народа» И. Сахарова, с причудливой ремаркой «Русалки поют по учебнику Сахарова, который держат в руках».
Роман Якобсон. Об афатических расстройствах с лингвистической точки зрения
Сталинизм привычно ассоциируется с большими жанрами. Даже когда речь идет о так называемом сталинском фольклоре, имеются в виду, как правило, былины, новины, эпические поэмы. Однако еще в начале 1930-х годов Роман Якобсон указал на значимость «эпических ассоциаций», вызываемых самыми краткими литературными жанрами[730]. При анализе системы, стремившейся к тотальной перестройке и унификации всего дискурсивного пространства, представляется более уместным говорить не просто о конкретных ассоциациях, то есть об автоматической генерации определенных смысловых структур в ответ на сигналы, но о самих моделях структурирования значений, эти ассоциации предопределявших.
Эта глава — о функциях смешного в русско-советских малых жанрах: пословицах, поговорках и частушках. Можно допустить наличие прямой связи между сталинской политикой и пиком популярности традиционных малых жанров в первой половине XX века[731]. Однако связь эта не обязательно компенсирующего свойства, сводимая к ответной реакции на индустриализацию и коллективизацию, что естественным образом породило огромное количество антисоветских и антисталинских сатирических народных текстов[732]. Анализ советского фольклора[733] не может быть полным без рассмотрения его роли в подготовке массового читателя и слушателя к восприятию языковых и политических практик сталинизма, и роль смешного как компенсации страшного заслуживает пристального внимания.
Краткость и стилистическая незатейливость, легкая запоминаемость и тематическая всеядность частушек, пословиц и поговорок сделали их особенно привлекательными в глазах идеологов, видевших в создании нового, советского фольклора безграничное поле деятельности для легитимизации истинно народного статуса новой власти[734] и народности как основного качества художественного творчества масс и искусства, рассчитанного на их восприятие. Применительно к малым жанрам народность следует понимать не просто как указание на тематику или стиль. Здесь важна деперсонализация автора и адресата, что, с одной стороны, является реализацией постулата о творческом потенциале народа, а с другой — повышает пропагандистскую эффективность текстов, предполагая высшую степень аутентичности «творений народного гения», того самого нового субъекта нового общества, который творит одновременно и себя, и собственный язык, и свое отношение к реальности.
Вместе с тем идеальный гражданин (и именно это в большой степени является его определяющей чертой) не просто верит новой власти, не просто готов быть обучаем ею — в самом процессе творения или исполнения текстов он уже демонстрирует присутствие тонкого политического инстинкта, позволяющего ему определить, чтó с точки зрения новых норм приемлемо, а что нет. Подобно фольклорным русалкам в хлебниковском тексте, упомянутом в эпиграфе к этой главе, сталинский любитель присказок и исполнитель частушек как бы «поет по учебнику». Неловко говорящий о себе и о той жизни, которая его окружает, он проявляет способность к «политически правильному» чувству юмора, смеясь над теми, кто еще не вполне соответствует идеалу нового общества — то есть в первую очередь над собой. Безусловно, представление самого себя или собственного окружения в смешном, зачастую гротескном свете — одна из составляющих жанра. Особенность культивируемых сталинской цензурой и пропагандой жанров в том, что этот смех, направленный «внутрь», имел политическую и воспитательную функцию, важность которой была в полной мере оценена режимом[735]. Именно эта функция юмора малых сталинских жанров и является предметом нашего анализа.
Пословицы и поговорки: Сталинские паремии
Нельзя не согласиться с Войцехом Хлебдой, писавшим о том, что «[образ] универсума советской действительности… может и должен быть восстановлен в ходе когнитивного анализа советских паремий»[736]. Однако выполнение такого анализа оказывается задачей далеко не простой, так как методы исследования структур и функций малых жанров, предложенные Пермяковым, Якобсоном и другими теоретиками, лишь ограниченно применимы к советским паремиям. И дело не в кардинальных отличиях сталинских пословиц от пословиц традиционных. Как раз структурных различий между ними нет, и Хлебда прав, когда отмечает, что «изолированная советская пословица может соответствовать всем требованиям „паремической мифологии“» — и именно по этой причине анализ сталинских пословиц, концентрирующийся исключительно на «малых формах» в отрыве от общего контекста дискурсивной политики сталинизма, будет малопродуктивен.
В утверждении Хлебды, что «„пословицы советского народа“ должны были войти в речевой обиход наравне с „пословицами русского народа“», ключевым словом является слово «должны», ибо оно подчеркивает идеологически мотивированное происхождение советских, и в первую очередь — сталинских, паремий. Неважно, в какой степени советские пословицы действительно вошли в речевой обиход; важно, насколько они должны были воплощать собой некие минимальные единицы смысла на языке и в контексте господствующей идеологии. В представленном здесь анализе пословицы сталинского (и несколько более позднего) периода рассматриваются как особого рода дискурсивные коды, формулы того, что можно определить как идеологически выверенное остроумие и идеологически правильный языковой комизм. Анализ пословиц показывает, что у механизма послереволюционной и сталинской пропаганды много общего с техниками остроумия и комизма, задействованными в пословицах и поговорках.
В теоретической литературе понятия «остроумие» и «комизм» часто используются как почти взаимозаменяемые определения. Предлагаемый здесь анализ в большой степени основан на различии между этими двумя категориями. Если определение «остроумный» характеризует способность к созданию лаконичных формулировок или сами такие формулировки, смысл которых основан на семантическом сдвиге относительно изначально предложенных элементов некой смысловой структуры[737], то определение «комический» относится скорее к общим характеристикам способа выражения или поведения. Остроумен тот, чьи слова представляют собой оригинальную переработку заданных элементов; комичны же те явления или люди, структуры или модели поведения, которые в большой степени основаны на повторении заданного. О механическом повторении как основе комизма говорил Бергсон (и вслед за ним — Младен Долар); в присутствии или отсутствии повторений как ведущего элемента сюжета видит одно из основных различий между комедией и «серьезной» драмой Аленка Зупанчич, и Пол Сефалу видит элемент комизма именно в обсессивном повторении при некоторых психических дисфункциях, при всем безусловном страдании тех, кто им подвержен[738]. Остроумие по сути своей индивидуально, комизм же основан на обобщениях и схематизме.
Следует
