Тишина тянулась так долго, что Манфред решил, будто Мозес откажется, и начал отворачиваться, когда Мозес снова заговорил:
– Я согласен.
Манфред снова повернулся к нему, не позволяя себе открыто торжествовать.
– Мне нужны все имена и все доказательства, – настойчиво сказал он.
– Вы все получите, – заверил его Мозес. – Когда я получу помилование.
– Нет, – возразил Манфред. – Условия устанавливаю я. Помилование получите, когда заслужите его. До тех пор казнь только отсрочена. Но даже для этого мне нужно имя – такое имя, чтобы я мог убедить своих сограждан в разумности нашего договора.
Мозес молчал, свирепо глядя на него сквозь решетку.
– Назовите имя, – настаивал Манфред. – Дайте мне что-нибудь, чтобы я мог обратиться к премьер-министру.
– Я сделаю больше, – согласился Мозес. – Я дам имя и название. Хорошо запомните их. Мандела и «Ривония».
* * *
Майкл Кортни был в редакции «Мейл», когда пришло сообщение о том, что Апелляционная коллегия отказала Мозесу Гаме и дата его казни подтверждена. Пропуская ленту сквозь пальцы, Майкл в полной сосредоточенности читал, а когда сообщение кончилось, прошел к своему столу и сел за машинку.
Он закурил сигарету и сидел неподвижно, глядя в окно поверх деревьев парка Жубера. В корзине у него гора листков, а на столе десяток справочников. Десмонд Блейк улизнул из редакции, чтобы заправиться джином у Джорджа, а Майкла оставил заканчивать статью об американских выборах. Срок Эйзенхауэра приближался к концу, и редактор хотел напечатать портреты предполагаемых кандидатов в президенты. Майкл разбирал свои биографические заметки о Джоне Кеннеди, но ему трудно было выбрать из огромного количества статей, написанных о молодом кандидате от демократов, характерные факты помимо самых общеизвестных: католик, сторонник «нового курса» [88]и родился в 1917 году.
Сегодня утром Америка казалась очень далекой, а выборы ее президента незначительными по сравнению с тем, что он прочел на ленте.
В порядке самообразования и профессиональной подготовки Майкл каждый день выбирал какую-то важную новость и писал о ней якобы редакционную статью в две тысячи слов. Это он делал ради самого себя, о результатах никто не знал, и он старательно их берег. Он никому их не показывал, в особенности Десмонду Блейку, уже наученный опасаться его язвительного сарказма и готовности выдавать все за свою работу. Свои статьи он держал в папке в запертом ящике письменного стола.
Обычно эти упражнения он выполнял в нерабочее время, задерживаясь после всех в редакции или сидя по ночам в маленькой квартире, которую снял на Хиллброу; статьи он печатал на разбитом «Ремингтоне» из комиссионного.
Однако сегодня утром известие об отказе Мозесу Гаме в апелляции так сильно на него подействовало, что он не мог сосредоточиться на биографии Кеннеди. Перед его глазами постоянно возникал образ величественного чернокожего в плаще из леопардовых шкур, а в ушах продолжали звучать его слова.
Неожиданно Майкл вырвал из машинки наполовину напечатанную страницу. Потом вставил новую, чистую. Ему даже не нужно было думать, пальцы сами запорхали по клавишам, а перед глазами возник заголовок «Мученик родился».
Майкл сдвинул сигарету в угол рта; он щурился от едкого сигаретного дыма, и слова стремительными стаккато вылетали из машинки. Ему не нужно было отыскивать факты, или даты, или числа. Они все были здесь, четкие и яркие, в его голове. Он ни разу не остановился. Ему не нужно было выбирать удачное слово. Слова появлялись на странице словно без его усилий.
Закончив полтора часа спустя, он знал, что это лучшее из написанного им. Он перечитал еще раз, потрясаясь силой собственных слов, и встал, чувствуя себя на взводе. Творческие усилия не успокоили его и не утомили, напротив, еще больше взбудоражили. Он должен выбраться отсюда.
Он оставил лист в машинке и взял со спинки стула пиджак. Редактор отдела вопросительно взглянул на него.
– Поищу Деса, – сказал Майкл. В редакции существовал заговор – защитить Десмонда Блейка от самого себя и бутылки, и редактор кивнул и вернулся к своей работе.
Выйдя из здания, Майкл пошел быстро, протискиваясь сквозь толпы на тротуарах, сунув руки в карманы. Он не смотрел, куда идет, но и не удивился, оказавшись на главном железнодорожном вокзале Йоханнесбурга.
В киоске рядом с билетной кассой он взял бумажный стаканчик с кофе и занял свое обычное место на одной из скамей. Закурил сигарету и поднял глаза к куполообразному стеклянному потолку. Росписи Пернифа помещались так высоко, что мало кто из тысяч пассажиров, каждый день проходивших через вокзал, когда-нибудь замечал их.
Для Майкла они были самой сутью материка, квинтэссенцией всей громадности и бесконечной красоты Африки. Как небесный хор, они громко пели то, что он пытался передать в своих неловких спотыкающихся предложениях. Выходя из массивного каменного здания, он наконец обрел душевный покой.
Деса Блейка он отыскал на обычном месте, за стойкой в баре Джорджа.
– Ты сторож брату твоему? – высокомерно спросил Дес Блейк, но слова его звучали смазанно. Для того чтобы Дес Блейк заговорил так невнятно, требовалось очень много джина.
– Вас спрашивает редактор, – солгал Майкл.
Он гадал, почему тревожится за этого человека, почему вообще все они его защищают… но потом один из старших журналистов дал ему ответ: «Он был великим газетчиком, а о своих нужно заботиться».
Десмонд никак не мог вставить сигарету в мундштук слоновой кости. Майкл сделал это за него и, поднося горящую спичку, сказал:
– Идемте, мистер Блейк. Вас ждут.
– Кортни, думаю, я должен тебя предупредить. Боюсь, у тебя нет того, что нужно. Ты никогда не добьешься успеха, парень. Ты всего лишь сынок богатея. Ты никогда не станешь даже задницей газетчика.
– Идемте, мистер Блейк, – устало сказал Майкл и взял его за руку, чтобы помочь встать.
Первое, что он заметил, вернувшись в редакцию, – в машинке не было листка с его статьей. Совсем недавно, после многих месяцев работы с Десмондом Блейком, в редакции ему выделили свой стол и машинку, и он страстно оберегал и защищал все это.
Мысль о том, что кто-то пользуется его машинкой, тем более достает из нее работу, привела его в ярость. Он свирепо осмотрелся в поисках мишени для своего гнева, но все находившиеся в полной людей шумной комнате были старше его. От усилий сдержать злость Майкла затрясло. Он закурил еще одну сигарету, последнюю в пачке, и даже в своем возбуждении понял, что после завтрака курит уже двадцатую.
