Бросить ее, свою любовь, нежную прелестную девочку, с такими прекрасными глазами, что при виде их сердце сначала останавливается, а потом начинает биться как сумасшедшее? Не помочь ей в ее попытках стать певицей? Конечно, возможностей у него не так уж и много – но он бы старался, он бы что-нибудь придумал…
– Хорошо, мама. Завтра так завтра, – пробормотал он.
Противиться воле отца Вольфганг не мог. Считал, что тот не прав – но не возражал.
Если бы не отец, научивший его всему: нотной грамоте, игре на инструментах, композиции, – в его жизни бы никогда не было музыки. Но что тогда это была бы за жизнь?..
И вот – снова другой город.
Другие люди, запахи, краски. Все другое, за исключением самой скверной комнаты в самом скверном трактире и такого же скверного положения дел.
По приезде в Париж Вольфганг прилежно обошел всех знатных господ, к коим у него имелись рекомендательные письма. Нанять на работу никто не пожелал; все только требовали концертов, за которые, естественно, не платили ни единой самой мелкой монетки. С большим трудом Вольфгангу удалось выхлопотать уроки у дочери герцога де Гиня. И сначала даже казалось, что девушка не без способностей. К первому заданному менуэту она довольно сносно написала бас, приступила к трехголосию. Однако стоило чуть усложнить задание – попросить написать вариации на незатейливый менуэт – как вся работа застопорилась. Оказалось, что ученица лишена не только музыкального таланта, но и трудолюбия. Два месяца бился с ней Вольфганг – и вынужден был признать свое поражение. С оплатой уроков тоже вышла оказия.
«Вы только представьте себе, – жаловался Вольфганг отцу, – я приходил к герцогу де Гиню каждый день, занимался по два часа, дал двадцать четыре урока, а он преспокойно укатил за город, не расплатившись со мной (хотя обычно принято платить после двенадцатого урока). Дней через десять он приехал обратно в город и даже не посчитал нужным известить меня о своем возвращении. Если бы я сам, проявив нескромность, не осведомился, то до сего времени все еще не знал бы, что он уже здесь.
В конце концов, гувернантка вынула кошелек и сказала мне:
– Извините, что на сей раз плачу только за двенадцать уроков – у меня нет достаточного количества денег.
Вот вам и высокопоставленная знать! Заплатила три луидора и прибавила:
– Надеюсь, вы довольны? Если нет, прошу, скажите прямо.
Мсье герцог лишен совести. Он думает, коли молодой человек, да к тому же еще глупый немец – все французы называют так немцев, – то он обрадуется этим деньгам. Однако глупый немец не обрадовался, напротив: он не согласился с этим. Так что герцог пытался вместо двух часов оплатить лишь один час. Это в уважение за то, что уже четыре месяца он имеет от меня концерт для флейты и арфы, до сих пор все еще не оплаченный… Бегать по урокам отнюдь не удовольствие, порядком выбиваешься из сил. А не наберешь много учеников, мало денег заработаешь. Вы не подумайте, что я так рассуждаю от лени. Она совершенно противна моему таланту, моему образу жизни. Вы знаете, я, можно сказать, настолько погружен в музыку, что целый день только и занят ею одною: размышляю, учусь, обдумываю».
– Ох, сын, ты такой доверчивый и добрый, – вздыхала мать по вечерам, когда Вольфганг возвращался от учеников, падал на стул и у него даже не было сил, чтобы съесть холодную говядину, обычно составляющую их ужин. – Все-то тебя обманывают. Директор концертного общества «Духовные концерты» исключил из программы твои симфонии, которые ты написал в Париже. Какой успех был у «Безделушек»! Ты написал этот балет по заказу Новерра, а ведь даже имени твоего на афише не было! Какие же они все пройдохи! Так и норовят обмануть бедного мальчика. От зависти все это. От зависти к твоему таланту!
– Ничего, мама, все устроится, – он улыбался, но на душе кошки скребли.
Нанятая ими комната была маленькой и холодной. В нее даже не поместился клавесин, приходилось отправляться писать к друзьям, согласившимся приютить инструмент. Но Бог с ним, с клавесином.
Мама сильно кашляла, очень похудела. Во взгляде были лишь страх и боль…
Скоро уже не смогла она вставать с постели.
Вольфганг привел доктора, тот пустил Анне-Марии кровь, и это принесло облегчение. Но ненадолго. А потом больше уже ничего не помогало: ни микстуры, ни порошки, за которыми Вольфганг бегал в аптеку.
На похоронах Вольфгангу все казалось, что это слишком страшно для того, чтобы быть правдой; что мамочка выйдет из своего гроба, улыбнется, потреплет его по затылку.
Но чуда не произошло. На парижском кладбище появился холмик свежей земли…
Потеряв мать, Вольфганг больше всего боялся лишиться и отца. Мысли о том, что Леопольд уйдет вслед за Анной-Марией, сводили его с ума. Поэтому о том, что мама умерла, он сообщил не сразу. Сначала писал о жаре, лихорадке, слабости и бессилии докторов. Подготавливал к тяжелому известию…
Когда же наконец отец узнал печальные новости – стал умолять вернуться в Зальцбург; говорил о том, что выхлопочет место для сына, и будут деньги, и они уж больше не расстанутся. Возвращаться к самодуру-архиепископу Иерониму Колоредо Вольфгангу ужасно не хотелось. Но все-таки он с радостью покидал Париж. Ведь, вернувшись в Зальцбург, можно навестить Алоизию…
Сразу же по приезде войти в дом Веберов он не смог.
Мысли о том, что он увидит любимую, парализовали и лишали речи. От волнения дрожали руки. «Хорош я буду, трясущийся как осиновый лист», – решил Вольфганг, отправляясь обратно в трактир.
Но вот он набрался смелости показаться Алоизии – и едва узнал ее. Милая робкая девушка превратилась в надменную красавицу, ледяную и заносчивую.
– Ты выглядишь как лакей в этом костюме, – холодно кивнув, сказала она Вольфгангу. – Какая мрачная одежда!
– Я схоронил мать, – пробормотал Вольфганг, чувствуя себя совершенно жалким и ничтожным.
– А‑а, соболезную, – она вытянула шейку и посмотрела за окно, на подъехавшую к дому карету. – Все, мне пора! Отец мой скоро будет.
Как будто бы она не понимала, что не дела к отцу привели его в этот дом…
Алоизия удалилась, и сквозь стоящие в глазах слезы Вольфганг увидел, как из кареты вышел богато одетый господин и поцеловал девушке руку.
Тем же вечером Вольфганг нашел прямо на мостовой золотой перстень с крупным чистейшим изумрудом. Он лежал в желобке между двумя камнями, переливался зелеными бликами и, казалось, ждал именно его. Перстень пришелся впору. Вольфганг посмотрел на загадочно мерцающий камень и улыбнулся. Мешающая дышать тяжесть от встречи с Алоизией вдруг отступила. И на сердце стало так легко и спокойно, как будто бы сам Господь Бог заключил его во всепрощающие отцовские объятия…
* * *
Вернулась в гостиницу я ранним утром. В принципе беседа с полицейскими заняла даже меньше времени, чем я предполагала. Потом мне вызвали такси и, кажется, мгновенно забыли о моем существовании.
Оказавшись в отеле, я решила сначала поесть, а уже потом заниматься всем остальным: обдумыванием произошедшего, специальными упражнениями для восстановления энергии, разговорами с Денисом и Леней. Да и выспаться наконец мне бы совсем не помешало.
Нахождение рядом с Грином, нападение и бессонная ночь так меня измотали, что я едва стояла на ногах. И поняла, что мне срочно требуется глюкоза вкупе с быстрыми углеводами; сладкий чай и круассан подойдут.
Я посмотрела на часы, поняла, что ресторан уже открыт для завтрака, и заторопилась к еде.
– Как проходит отдых? А ты в номере-то не ночевала. Молодец, времени даром не теряешь! А что муж – он дома. И еще неизвестно, хорошо ли вы живете, – раздалось за моей спиной, и я мысленно выругалась. – От добра добра не ищут. Значит, не ценит муж такую женщину, как ты…
Вот кого мне меньше всего сейчас хотелось видеть, так это коммуникабельных маман с дитятком.
Я обернулась. Меня действительно догнала Мария. Крупноформатного чада поблизости не наблюдается – и то ладно; один раздражающий фактор лучше двух.
– Моя Катерина спит еще. Вчера за ужином с мужчиной познакомилась, полночи в лобио проболтали, – счастливым голосом поведала Мария.
– И вы решили меня отыскать в ночи, чтобы рассказать об этом знаменательном событии? Или вам просто нравится шпионить за мной – привлекает сам процесс? Или у вас такая обязанность – следить, кто в каком номере ночует?
Мария надула пухлые губки:
– Ну чего сразу шпионить? Я духи твои хотела попросить. Для Катеньки. Они у тебя такие, что прям мужику крышу снесет. А что тут плохого, всем надо жизню свою устраивать! Катюша в разводе, что ей одной маяться?
Вздохнув, я достала из сумочки ключ от номера. И, вручив его женщине, отчеканила:
