экрана. На фотографии он был окружен своими фигурантками. Но я видел только Попа, Попа в белом балахоне, укротителя языка, повелителя шестерых певчих девочек. Он мне не подмигивал. Он хмурился; он угрожал. Я прикрыл его лицо ладонью.
Когда на меня находит стих, я пытаюсь уговорить себя, что мир не утекает прочь; что время еще есть; что смешение фантазии с действительностью, которое рождает во мне беспомощное чувство, существует только в моем разуме. Но все равно знаю, что разум — это инородное и недружественное и мне ни с чем не совладать. Хилтон, Хилтон. Даже тут, даже в Книге на тумбочке. И опять «Кокосовая роща» — в проспекте на столе, возле вазы с фруктами в зеленом целлофане, перевязанном красной ленточкой.
Я позвонил, чтобы принесли выпить; потом снова позвонил, чтобы послушать голос и ничего не сказать. И еще до второго завтрака успел выпить слишком много.
«Фрэнк, ты все такой же, глаза у тебя рыщут, а язык спит».
Такая была на острове поговорка; мне показалось, я слышу эти слова по телефону.
Второй завтрак, второй завтрак. Пусть он будет порядочным во всех смыслах. Дыню или авокадо для начала и что-нибудь потом… но что? Но что? Едва я вошел в столовую, позыв на устрицы и креветки стал непреодолимым. По залу прошествовал мальчик в ливрее, стуча в игрушечный тазик и выкликая имя. Я вообразил, что мое: «Фрэнки. Фрэнки». Но понимал, конечно, что это не так.
Я увидел спину Синклера, который подошел к одному из столиков. Он сел в дальнем конце, как бы с намерением держать перед глазами всю панораму.
— Вам уже лучше?
— Леонард?
— Фрэнк.
— Вы любите устриц, Леонард?
— Умеренно.
— Я возьму устрицы.
— Неплохо для начала. Давайте возьмем, я возьму полдюжины.
На лацкане у официанта была эмблема с желтым солнцем и голубыми волнами; мой взгляд поплыл по волнам.
— Ему — полдюжины. Мне — полсотни.
— Полсотни? — сказал Леонард.
— Хорошо, тогда сотню.
Леонард улыбнулся.
— До чего же я рад, что познакомился с вами. Вы мне верите, Фрэнк?
— Я вам верю.
— Знаете, мне не верят, что я приехал сюда по делам. Думают, что я сочиняю.
Официант подал Леонарду шесть устриц и мне сотню. Устрицы были местные, крохотные; шесть штук не заполнили бы ложку.
— Это — шесть устриц? — спросил Леонард официанта.
— Это шесть устриц.
— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Леонард, — я просто хотел выяснить. Конечно, — обратился он ко мне, — кое-кому это не покажется делом. Понимаете…
Тут мальчик в ливрее прошел обратно через зал, выстукивая веселый ритм на игрушечном тазике и выкликая имя.
— …понимаете, мне надо подарить миллион долларов.
Устрицы мне были поданы в винном стакане. Я зачерпнул десяток и проглотил.
— Ровно миллион, — сказал Леонард. — Может показаться — какое же это дело? А между тем еще какое. Хочется знать наверняка, что деньги употреблены разумно. Я всегда говорю: заработать миллион легко. Гораздо труднее его истратить.
— И мне всегда так казалось. Прошу прощения.
Я ушел к себе в номер. Устриц оказалось многовато. Они лежали у меня в животе муторной тяжестью. Уже сейчас, в самом начале, мне приходилось себя подгонять.
Как всегда в таких случаях, я подготовился основательно. Я начинил пояс новыми чудными банкнотами острова; рассовал их по всем карманам; даже заложил в туфли.
Среди моих бумаг письмо из дому. — Ничего существенного; никаких новостей; так, немного о канализации, о чудесных, добросовестных слесарях. Мужественная девочка. Мужественная.
Опять вспомнил. Поднял трубку телефона, попросил город, набрал номер. Ответил тот же голос, и храбрость опять мне изменила, я слушал кваканье, пока телефон не замолк.
Я стащил с себя все ярлыки, откинул все свои притязания. Скоро я буду свободен. Хилтон, Хилтон: человек как бог. Теперь прощай все это. Волнение мое росло.
Я спустился к дежурному, поместил некоторую сумму в гостиничный сейф. Последнее мошенничество, которого не избежать: какой бы побег мы ни затевали, мы всегда предусматриваем убежище от побега.
Пока дежурный занимался моими деньгами, я взял со стола ручку и зачернил белки глаз Гари Попленда, а шею ему пронзил стрелой. Дежурный был вышколенный. Он снял испорченный плакат и заменил его новым не раньше, чем я отвернулся.
Швейцар в ливрее высвистал такси. Я дал ему местный доллар; многовато, но мне понравилось, как он старается скрыть свое удивление. Он открыл дверь такси, закрыл ее, отдал честь. Это был последний миг ответственности. Никакого бара я таксисту не назвал; я назвал ему универсальный магазин в центре города. И когда вылез из машины, действительно вошел в этот магазин, словно таксист наблюдал за мной и важно было оправдать его представление обо мне.
В магазине был кондиционированный воздух. Прохладный, приглушенный мир. Раздражение мое усилилось.
— Чем могу служить, сэр?
— Благодарю, я мимоходом.
Я ответил излишне резко; несколько покупателей оглянулись, и я инстинктивно ждал вмешательства Леонарда.
— Леонард, — прошептал я и обернулся.
Но его не было.
Продавщица отступила на шаг, и я через другую дверь нырнул в перину влажной жары, белого света, сточных запахов. Ура кондиционеру! Настроение овладело мной совершенно. Я был пьян больше чем и меньше чем от спиртного.
Деньги потекли у меня промеж пальцев. Это придает дополнительную остроту: деньги превратились в бумагу, из-за которой другие дерутся. Два доллара за вход тут; доллар за пиво там; сигареты за двойную цену: я платил бумагой. Светлые помещения, убийственно светлые, шумные, как море. Цвета: желтые, зеленые, красные — в напитках и наклейках, календари на стенах. По телевизору, с перерывами на дорогу из бара в бар, — Гари Попленд председательствует на дискуссии о любви и браке. И совершенно черное лицо, женское, настолько черное, что черт не разглядеть, сообщает: «Я замуж вышла по любви». — «Нет, она вышла из ненависти». Океанический хохот. Кто-то повертел ручку телевизора; и у меня — мысль, возможно, кем-то высказанная: «Недоброе, однако, изобретение».
Сквозь светлые комнаты, светлые моря — я плыл. И я обследовал темные пещеры, такие темные, что движешься ощупью, потом сидишь тихо и наконец обнаруживаешь, что ты один.
— Где все?
— Уже идут сюда.
В почти пустой комнате — тусклые лампы, темные стены, темные стулья — человек, сидевший с краю за столом, подозвал нас к себе. Мы, все шестеро, кто был в комнате, окружили его, словно ресторанную певичку. Он закинул ногу на ногу и поболтал ей. «Будет делать стриптиз?»
Снова неразбериха. Дверь; кафельный коридорчик; скромная дощечка:
БРИТАНСКИЙ СОВЕТ
Елизаветинская лирика
Цикл из шести лекций
Я всегда считал, что
