обвел двор рукой. — Люди здесь ленивые и вдобавок завистливые как не знаю кто. Всё норовят меня выслать. Незаконный въезд в страну и прочее. Только руки коротки. Все местные шишки у меня в кулаке. Слыша, ли тут разговоры про Гордона? Черный, между прочим, а лучший у нас адвокат. Гордон отсюда не вылезал до истории с разводом. Большое дело. Да вы, поди, слыхали на базе.
— Конечно, слыхали.
— Ну, и когда меня немного прижимают с незаконным въездом, я иду прямиком к Гордону, как мужчина к мужчине. Секретаришки — ребята с галстуками — пробуют мне грубить, а я им только говорю: «Скажите Альфреду — его Альфредом зовут, — скажите Альфреду, Генри пришел». Тут они все рты разевают от удивления: выходит сам мистер Гордон, жмот мне руку и сильно перед всеми уважает. «Вы, — говорит, — все ждите. Я хочу побыть с моим старым другом Генри». Обратно — зубы.
— Зубы?
— Зубы. Надо мне зубы тащить — я сразу бегу к кому? К Линь Виню — китаец, между прочим, а лучше его зубного врача тут нет, — и он сразу выдергивает мне зубы. Надо иметь жизненную философию. Я вам так скажу, — продолжал он, — отец мой был охламон. Одно знал — карты, игра называлась вапи и семь сверху. Бывало, мать начнет скандалить, жаловаться: «Езекия, что ты оставишь своим детям?» — а отец ей так говорит: «Земли у меня нет. Денег у меня нет. Зато я оставлю моим детям прекрасных друзей».
— Замечательная философия, — сказал я.
— Мы все должны сотрудничать, так или иначе. Одни сотрудничают так, другие сотрудничают иначе. Мне сдается, что мы с вами поладим. Мейвис, налей человеку. Он большой говорун.
Генри все время посасывал ром с кока-колой и теперь совсем расчувствовался. Я и сам был на взводе.
К нам подошел один из американцев, ездивших с экскурсией в бухту. Его пошатывало. Он сказал, что уходит.
— Понимаю, — сказал Генри. — Война и так далее.
— Генри, сколько я тебе должен?
— Ты сам знаешь, сколько ты должен. Я счетов не веду.
— Дай сообразить. Кажется, я взял плов из курицы. Три или четыре рома с кока колой.
— Хорошо, — сказал Генри. — Вот и плати за них.
Американец уплатил. Генри взял у него деньги без разговоров. Когда американец ушел, он сказал:
— Вино не оправдание. Не верю я, чтобы человек мог не соображать, что делает. Ноги его здесь больше не будет. Он взял два плова, шесть ромов с кока-колой, пять бутылок газированной и два виски. Вот что я называю пороком.
— Это порок, и мне за него стыдно.
— Я тебе так скажу, — продолжал Генри. — Когда старая королева преставилась…
— Старая королева?
— Моя мать. Я был сам не свой. А потом увидел маленький такой сон. Как будто бы старик ко мне явился.
— Твой отец Езекия?
— Нет, бог. И говорит: «Генри, окружи себя любовью, но порока избегай». На том островке, что я тебе говорил — красивенький, скажу тебе, островок, — там была одна женщина, красивенькая, но вредная. Рожает мне пару-тройку детей и — айда жениться.
Солнце садилось. С базы из уголка наших самодельных тропиков горн заиграл отбой. Генри щелкнул пальцами, призывая всех встать. Мы встали и отдавали честь до самого конца.
— Люблю такие маленькие обычаи, — сказал он. — Хороший маленький обычай завезли вы к нам, ребята.
— А что эта женщина с парой-тройкой детей — ну, на красивеньком островке?
Генри сказал:
— Я избежал порока. Бежал как ошпаренный. Пустил слух, что я умер. Можно и так посмотреть, что я на самом деле умер. Мне не вернуться на мой красивенький островок. Нет, красивей этого. Красивенький, красивенький. Но она поджидает меня.
С улицы послышалось церковное пение.
— Деньги, — сказал Генри. — Вы, девушки, приготовили деньги?
Они, девушки, достали монетки, и вся компания высыпала на тротуар. Высокий бородатый человек в белом балахоне и сандалиях вел шестерых чернокожих девочек в белых платьях. Они пели духовные гимны; мы слушали молча.
Потом бородатый сказал:
— Братья и сестры, в подобных случаях принято говорить, что еще не поздно раскаяться. — Видно было, что он наслаждается плавностью своей речи. Выговор у него был очень английский. — Мне представляется, однако, что в наши дни это всего лишь утешительная ложь нечистоплотных проповедников, кои озабочены более счетом денег, нежели тем, что я назвал бы обратным счетом секунд перед неминуемым истреблением. — Он вдруг переменился. Он умолк, закрыл глаза, качнулся, воздел руки и закричал совсем другим голосом: — Слово Библии сбудется!
Некоторые девушки напевно откликнулись:
— Какое слово?
— Из какой части? — напевно подхватили другие.
Человек в белом сказал:
— Из той части, где говорится: если молодые будут вести себя плохо, бедствия и злодеяния пойдут по земле. Вот из какой части.
Маленький хор запел, а он стал обходить нас и собирать деньги, приговаривая:
— Не примите это на свой счет, понимаете. Не примите на свой счет. Я знаю: вас, ребята, сюда прислали защищать наш остров и так далее, но правда все равно не перестает быть правдой.
Он собрал деньги, спустил их в карман своего балахона, похлопал по карману; но на этом похлопывание не кончилось. Он похлопал каждую из своих девочек, то ли от большой любви, то ли желая увериться, что они не припрятали монетки. Потом, перекрывая их пение, скомандовал: «Правое плечо вперед!» — и, похлопав по плечу каждую прошедшую мимо него девочку, направился следом за ними к угловой бакалее. Там, под ржавым свесом крыши, хоровые упражнения продолжались.
Стемнело. Во дворе у Генри установилась атмосфера пикника. В разных комнатах готовили еду; играли патефоны. Из дальних дворов доносились звуки стальных оркестров. Ночь укрыла двор, и здесь стало совсем уютно, как на семейном празднике. Только я еще не принадлежал к семье.
Пришла девушка с сумкой через плечо. Она поздоровалась с Генри, он приветствовал ее с размашистым радушием, в котором тем не менее угадывались некоторая оглядка, почтительный страх. Он назвал ее Сельмой. Я ее выделил. Я стал третьим лишним; я занервничал.
Красота всегда меня нервирует; а в такой обстановке, перед женщиной, которую я не мог классифицировать, я немного оробел. Я не знал, какие правила действуют у Генри, между тем было ясно, что свои правила тут есть. Я был неопытен. Неопытен, повторяю. Хотя что хорошего дал мне с тех пор опыт? Как и прежде, в таких положениях и в таких местах меня бросает из крайней вежливости в крайнюю шумливость.
Сельма держалась обособленно и невозмутимо. Я подумал, что таким невозмутимым человек может быть либо от сознания
