было некрасивое в глубоких горьких морщинах, с парой бородавок, большеротое и толстогубое, карие мутноватые семитские глаза, полные тысячелетней скорби, нос толстый, седоватая борода и усы всклокочены, зубы редкие, желтые. Он посмотрел на меня, но не открыто, а боковым зрением. Было видно, что он напряженно что-то обдумывает, прикидывает, как бы мысленно с кем-то советуется. Руки его жестикулировали, как будто он задавал вопросы и получал ответы. В моем мозгу появились слова-подсказки:
«Позволь тебя поприветствовать Матфи, мудрый, мир тебе!»
Я произнес эти слова с робостью. Он кивнул чуть заметно, губами пошевелил. Пауза затягивалась. Кошачьим, грациозным движением он присел на пятки. Под ним появилась небольшая плотная циновка, в руке его возникла пальмовая ветвь, и он стал бережно веерообразными движениями освежать спящего. Властным движением другой руки он усадил меня на образовавшуюся низенькую скамеечку на трех ножках.
Гортанно почти шепотом он стал говорить. Я понимал его слова, как будто у меня в мозгу работал переводчик:
«Мир тебе, возлюбленный! Глубок сон Его и безмятежен, ничто человеческое Ему не чуждо, но Он может совсем не спать. Кто тебя слушает, почтеннейший?
«Хранитель».
«Понятно, что Хранитель».
Сказано это было с раздражением.
«Имени не знаю».
«Тогда скажи, где рожден».
«На побережье Белого моря в городе Архангельске».
Он радостно улыбнулся:
Архангельск! Славно! При этом Хранителе можно…Тебя ведь Борухом звать, не лучшее из имен».
Он говорил быстро, тихо, взглядом и мимикой давая понять, что это секретный разговор:
«Имею большую родню среди твоего народа, и интерес имею. Ты не бойся, вернешься к смертным, еще поживешь, помучаешься… Окажи мне услугу на обоюдном интересе».
Я кивнул.
«Скажи тому, кому служишь, пусть бережет семя свое, сына своего. Последний он в моем роде! Есть правда дальние… Семя моё по разным станам разметалось, да в других странах уже и исчезло. Тут один остался. Троих ты знал, мир тесен! Помнишь Василия Алексеевича?»
«Добряк, горький пьяница, по командировкам меня в Ахтубинск таскал, раками и редкой рыбой угощал… Я ему 25 рублей не успел отдать. Умер он. Только на похоронах я понял, что он еврей».
«Ты его, покойного, в лоб поцеловал, прощения попросил…»
«Любил он меня не знаю за что.»
«За то, что ты слушал его всегда внимательно и с уважением. Знал ты и Николая».
«Николая Николаевича, полковника из «серых»?»
«Истинно! А третьим был Юрий».
Никогда бы я не догадался, что он еврей. Был он синеглазым, русак рязанских кровей, развеселый забулдыга. Работал механиком-прибористом в Жуковском. На полигоне не раз работал со мной в паре.
«Да, почтенный Матфи, тесен мир! Скажи, мудрый Матфи, а есть среди твоей родни известные мне люди или известные из истории?»
«Александр Меньшиков, а еще Александр Мень. Ты еще о нем не слышал, но он в историю вашу войдет. Убьют его жестоко, а убийц вы не сыщите. Меньшиков? Как же? Он же из конюхов! Чем сильны? Мы умеем приспосабливаться. И ещё, уж совсем отдалённый мой родственник… быть тебе у него наёмным работником, но вместе с тем — ему хозяином…»
«Так не может быть, почтенный!»
«Тебе ли, раб, знать, что может быть, а чего быть не может?!»— Возмутился Матфи. Помолчал, крутя головой, «пободал» меня укоризненным взглядом…
Матфи что-то быстро начертил на земле, я взглянул, и он тут же стер нарисованное, а я перевел взгляд на грудь и живот Спящего, и еще раз поразился красоте рисунка мускулатуры, ясно просматриваемой сквозь тонкую кожу без малейшей, казалось, прослойки жира.
Матфи перехватил мой взгляд. Можно ли противоречить тому, кому пара тысяч лет?
«Удивлён? А, догадываюсь, что тебе надо…» — шепнул Матфи.
«Он рождённый, конечно, но не просто так. За зачатие и выращивание плода отвечал Иоанн. Ему Всевышним даны были мощь Творца и Хранителя одновременно. Плод был крупен и крепок небывало. Роженице не по силам оказалось родить Его. Иоанн унял боль, разъял лоно, и плод извлек, оставил сладость воспоминания о выполненном долге продления жизни. Всевышний наградил ее легкой смертью. Другой Хранитель тело «расщепил» и унёс в Мир иной по воле Всевышнего… Иоанн пуповину перекусил, зализал, потому пупок такой красивый… Было это в саду Ев Симанском, на краю потока… Иоанн сделал, что нужно. Омытый Младенец задышал и вздохнул облегчённо. Он ведь претерпел не только боль родовых схваток, но и ужас быть не рождённым! Его энергетика иная, не совсем, как у смертных. Но Иоанн накормил Его по воле Всевышнего молоком молодой ослицы, а потом отнес его в дом Иоанна и Мариам, у которых уже были дети, но Мариам родила недавно и была полна молоком. Ни одна еврейская семья не отказалась бы получить младенца даром!
После крещения Иисуса, Иоанн был возведен в Творцы. Из смертных я первым понял, что к народу моему пришел Мессия, Сын Бога. Я видел то, что другие не замечали. Господь открыл мои глаза. Рос Он стремительно, но необычность этого никого не удивляла. Он рано овладел разными наречиями. Иоанн водил его по разным землям, давал послушать речь караванщиков из разных земель. Видишь, сколько я тебе рассказал, а в обмен прошу выполнить мою просьбу. Выполнишь?»
«Буду стараться, Матфи…»
Тогда Матфи продолжил:
«Одной ясной ночью шагнул я Ему навстречу, бегущему. Был Он обнажен, только тесемочки были на гибкой талии мальчика, удерживавшие «помеху для бега». Он приветствовал меня, а я спросил Его, не сын ли Он Иосифа и Марии. Он не отрицал, и я спросил, как случилось, что Он не обрезан по Закону. Он сказал, что тело, сотворенное Творцом, в усовершенствованиях не нуждается. Я спросил, Божий ли Он Сын. Он не отрицал. Я спросил, бессмертен ли Он. Он сказал, что срок его жизни около трех тысяч лет. Я спросил, случайно ли Он позволил мне узнать тайну, что не обрезан. Он сказал, что знал, что мы встретимся, но что другим знать этого не надо. Я попросил Его совершить чудо. Он сказал, чтобы я обращался к Нему словами «Господин» и приказал мне бросить все деньги на землю. Я бросил, но не все, а часть. На том месте возникло дерево с густой листвой и запахло зрелой уже смоквой.»
«Вот тебе чудо. О деньгах же не жалей. Никого не удивит это внезапно выросшее дерево. Упадет оно и рассыплется в прах лишь после моей смерти, а на третий день от быстро растущего побега возникнет новое дерево. Будет оно стоять до тех пор, пока народ мой не начнет исход из этих земель. Потом умрет тихо,
