— Что «дядя»?
— Дядя Салим! — чуть не заплакала она при мысли о том, сколько еще формальностей отделяет ее от мужа.
Но у мужа было другое мнение.
— Какой, е-кэ-лэ-мэ-нэ, дядя Салим?! — заорал Хромин, с хрустом рванув последний кусок материи, препятствовавший обоюдному блаженству. — Не надо нам дяди Салима!
— Не надо нам дяди Салима! — в тон ему закричала Айшат, совсем уже ложась грудью на подоконник, и тем же торжествующим, хотя и прерывающимся тоном стала выкрикивать в древнеримскую ночь слова, подходящие к моменту если не по смыслу, то по интонации:
Любить! Это с простынь, бессонницей рваных,Срываться, ревнуя к Копернику.Его, а не мужа Марьи ИвановныСчитая своим соперником.
Одинокий путник, понуро бредший мимо таверны Апатия, обернулся на бессмертные строки Маяковского. Ноги путника были основательно сбиты, белый свитер окончательно потерял первоначальную форму и висел мокрым мешком. Мокра была и борода, она сбилась на сторону, стала неприятной и подозрительной. Путник вгляделся в окно таверны, понял, что именно он наблюдает, и только сподобился обалдело потереть ладонью бритый череп, на котором уже стала проступать колючая щетина.
— Сволочь! — в нечеловеческом ужасе простонал Анатолий Белаш. — Что же это ты сделал? Это же моя отроковица невинная! Как же мы теперь к славянам-то попадем?
Глава 3
OMNIA МЕА MECUM PORTO[10]
— А ты что видела?
Айшат лежала на жестком и неудобном тюфяке, но не особенно замечала его, потому что под головой у нее удобно разместилась рука Дмитрия Хромина, а до самых глаз ее укрывал пиджак из ткани, невиданной в Древней империи. Периодически Айшат закрывала глаза, и тогда Хромин чувствовал себя красноармейцем Суховым, соблазнившим-таки Гюльчатай в далеком Туркестане. Рукой не двигал, хотя отлежана она была уже основательно. Все женщины любят отдыхать, примостив голову на мужском бицепсе, нимало не заботясь о кровообращении в конечностях любимого.
Хромин, словно на часы, взглянул на левую руку, где прямо на ладони сделал необходимую надпись шариковой ручкой.
— Айшат! — прочитал он.
— А? — Глаза над воротом пиджака открылись и глянули сонно и счастливо.
— А ты чего видела? Там, на кладбище?
Айшат только удивленно сморгнула.
— Ну, вот сплела ты венок, — Хромин кивнул на размокшие под дождем левкои и гиацинты, свалившиеся с головы девушки при излишне бурном объяснении на подоконнике и теперь лежащие на полу, рядом с аккуратно сложенными, свежевыглаженными брюками. — Вот подошла ко мне, и я тебя послал подальше…
— Это не меня… — улыбнулась Айшат мечтательно, как всегда улыбается женщина, когда условности не мешают показать понимание трехэтажного мата. — Это ты послал подальше озлобленного мальчика, который ушел следом за вооруженным офицером и яростным воином…
— Плевать на яростного воина! — отрезал Хромин. — Вот они ушли, а ты сказала, что у меня стихи не такие, как надо. Очень хорошо. Я не обижаюсь. А дальше что ты видела?
— Ты встал и пошел поговорить с… — Айшат затруднилась с русскоязычным определением и, пошевелив губами, сформулировала: — Ео ipso[11].
— Эо ипсо, — проворчал Хромин, — ну, дальше.
— Не дело женщины присутствовать при разговоре двух джигитов, — невозмутимо пожала плечами восточная девушка.
— Ты что, отвернулась, что ли? — с тоской спросил Хромин, особенно остро почувствовав, как затекла рука.
— Я зашла за могилу! — с достоинством ответила Айшат. — Бывают моменты, когда девушке надо зайти за могилу.
— М-да, — подумал вслух Хромин, — свидетелей у меня, стало быть, нет. Я подошел к нему. Я снял у него с пальца кольцо. А дальше?
— На закате длинные тени, — подумав, сказала Айшат. Это звучало как начало очередного стихотворения, но продолжения не последовало.
— И что?
— Я видела тень того, кто стоял у камня. Он поднял что-то длинное и острое. Он опустил его резко. Он ушел по направлению к дороге. Когда я вышла из-за могилы — а бывают моменты, когда девушке нужно выйти из-за могилы, — там лежал только бедный Ео ipso. А от дороги возвращался ты…
— Я вернулся, — нервно зашептал Хромин, — конечно, я вернулся! Я же не знал, в какую сторону идти, и решил, что лучше рискнуть и потратить полминуты, чем потом полдня. Ты же видела, я подошел, а он уже дохлый! И я побежал.
— А я побежала за тобой. Но поскольку на мне были туфли…
— А белого ты видела? Белая фигура, ломившаяся через виноградник? Ты ее успела разглядеть?
— Поскольку на мне были туфли, то я сразу отстала от тебя, но сняла их и продолжала бежать. Потому что ты мой муж!
— Минуточку! — перебил ее Хромин. — Что значит «потому что»? А если бы я не был твоим мужем?
— Во-первых, я не знаю, какие у вас на свадьбах обряды и традиции…
— Что ты мне плетешь? — возмутился Хромин. — Что ты мне на уши вешаешь? Ты что же, хочешь сказать, я прирезал этого римлянина, а ты, мол, все равно за мной босиком, потому что у нас, у русских, традиция на свадьбе прирезать, предварительно обмотав скотчем, джигита, пришедшего в гости? Ты соображаешь, что мелешь? Ты фильтруешь базар?
— Иди ко мне, — ответила Айшат универсальной фразой, последним женским аргументом во всех дискуссиях, развертывающихся в постели. Вариант того же аргумента («Не прикасайся ко мне»), к счастью, не употребляется между молодоженами.
Снаружи, в стеблях плюща, увивающих фасад непрезентабельного постоялого двора, послышался шорох, и напряженные нервы Хромина мигом усадили его на постели торчком:
— Это еще что?
— Дождь, — успокоительно проворковала Айшат, гладя его по спине, усеянной веснушками, как у всех светлоглазых блондинов. — Или зверек какой запутался.
— Дождь кончился, — пробормотал санинспектор, укладываясь на постель и гадая, отчего чешутся ноги: из-за шерстяного одеяла или по вине тех, кто в нем живет. Последние двадцать лет отучили Диму по укусу определять в темноте вид кровососущего паразита. В Санкт-Петербурге уже десять лет нет клопов. Их съели тараканы. — А зверькам надо бы спать, утро уже.
— Это ночной зверек, — утешала его, укладывая обратно в кровать путем активного оглаживания, молодая и незваная жена. — Это летучая мышка. Или ему не спится, как нам. Как сказал ваш великий поэт: «Не спит с крылом подбитым птица, летя к земле…»
— Было бы нелепо, — хмыкнул Дмитрий, слегка расслабляясь, — если бы она спала. Это кто, Тютчев, что ли?
— Юрий Энтин, — игриво шепнула ему на ухо Айшат, — музыка Шаинского.
Ночной зверек за окном, с хрустом оборвав ветку плюща, издал хриплое проклятие. Вниз посыпались мелкие камушки.
— Летучая крыска, — мрачно сказал Хромин.
— Дядя Салим? — осторожно предположила Айшат.
— Сколько раз тебе говорить…
Почувствовав, что муж готов рассвирепеть, Айшат поспешно согласилась:
— Нет тут никакого дяди, это Древняя Греция.
— Древний Рим! — наставительно поправил Хромин. — К тому же вряд ли твой дядя лазает по стенам и матерится. Не нравится мне все это, Алазань, совсем не нравится.
— Ну, я же здесь. — Айшат, решив не концентрировать внимания на мелких грамматических ошибках в произнесении ее имени любимым, распахнула объятия и тут же сомкнула их, временно обездвижив санитарного инспектора.
Инспектор вздохнул, вернее, попытался вздохнуть, крепко стиснутый поперек грудной клетки. Всюду одно и то же вне зависимости от страны и тысячелетия. Машка рассуждала точно так же. Стоило ей рассказать о возможности реорганизации санэпидслужбы и массовых увольнений, о наездах тамбовцев или осторожно спросить, убивают ли вице-губернаторских зятьев так же часто, как шоферов, и Машка немедленно лезла целоваться, аргументируя свой порыв следующими словами: «Ты только-только мой, никому я тебя не отдам, не бойся, я здесь, слышишь, здесь». Слышу, слышу.
— Это, конечно, очень хорошо, что ты здесь…
Раздавшийся внизу громкий стук в обитое по краям медью окошко двери гулко отдался по всей двухэтажной халупе. Замер шорох за окном. Замерли любовники под пиджаком. И только где-то на первом Этаже послышался голос Апатия:
— Иду, иду! Сейчас, сейчас!
— Тень… — неясно пробормотал Хромин, перевел взгляд с окна на дверь. — Белая тень.
— Contradictio in adjecto[12], — шепнула Айшат, проявляя недюжинные познания в логической риторике.
— Silentium[13]! — огрызнулся Хромин. — Тихо ты! Помещение внизу, судя по тяжелым шагам и звону оружия, быстро заполнялось хорошо вооруженными людьми. Что-то угодливо лопотал хозяин, а затем громовой бас, бас настоящего латинянина, не привыкшего шутить с вольноотпущенными рабами, вопросил:
— Где этот человек?
— Наверху, — суетился Апатий, пытаясь лицом выразить и услужливость, и сознание серьезности момента и одновременно заслонить недописанную шифрограмму для ассирийского резидента, которую по недосмотру не убрал со стола. — Только не один он там, господин декан, а с дамой…
