– Арнольд Давыдыч, а вы как относитесь к войне на Украине?
– И слышать ничего не хочу! – поморщился профессор Цикенбаум…
– Но как же так, Арнольд Давыдыч, это все же братоубийственная война! Разве вам безразлично, что брат идет на брата, а на Украине творится бесправие?
– Я тебя умоляю! – прижал руки к сердцу Цикенбаум, – здесь так хорошо и птички поют, а ты о войне вспомнил!
– Но это же истребление наших народов! – разгорячился я…
– Все мы несовершенны как амебы, – задумался Цикенбаум, – и все мы живем одним единым сообществом, но при этом каждый замкнут только на себе! Отсюда и происходят все конфликты, нелепые дрязги, ссоры, связи, превращения, случайности, деление на своих и чужих, одним словом, хаос взбаламученных съеданием сердец!
– Так вы, значит, в сторонке! – покачал я головой…
– А скажи мне, что ты вообще можешь?! Вот ты, а никто другой?!
– Ничего не могу! – прошептал я удивленно…
– Вот о том и речь, что мы с тобой ничего не можем сделать, чтобы всем было хорошо, ибо, когда одним хорошо, тогда другим плохо!
– Да уж! – вздохнул я и выпил с ним еще водки, закусывая лимоном с шоколадкой…
– Наша жизнь уже продумана кем-то до мелочей, – похлопал меня по плечу Цикенбаум, – а наше убожество и несовершенство написано у нас на лицах… И при царе, заметь, были те же губернаторы, те же городские головы, и так же жили себе и не тужили, воровали все и как можно лучше устраивали свои гнездышки, домики… И также нелепо и бессмысленно происходили начтин7ались всме войны, как по заказу свыше невидимых нам сил!
– А сейчас и эти полуфеодальные названия вернулись, как в насмешку! – заметил я…
– Вот, видишь, природа не терпит пустоты! Обязательно напомнит нам, что мы никуда ни к какому прогрессу не движемся, а просто разлагаемся себе на составные части марксизма-ленинизма, как и любого другого морального ананизма!
– Да сейчас об этом уже никто и не вспоминает! – усмехнулся я…
– Мир ничтожен, а войны и революции бесполезны, но люди этого не понять! – вздохнул Цикенбаум, – ничтожество человека опять даст о себе знать, и как говорил Платон, любая демократия заканчивается тиранией, а я бы сказал, что любой мир заканчивается войной!!1 Это в крови у человека делить, присваивать, хвататься за всме, пока не помрешь!
– А, как вы, Арнольд Давыдыч, относитесь к ИГИЛ, это же пещерное дебильное государство, основанное как и фашизм на всеобщем истребленье несогласных и неверных?!
– Я же и говорю о всеобщем несовершенстве! – улыбнулся Цикенбаум…
– А как же Запад?! – спросил я…
– И на Западе такая же цивилизованная анархия, как впрочем, и сформировавшаяся иерархия! – обрадовался чему-то Цикенбаум…
– А чему вы радуетесь тогда! – удивился я…
– Я радуюсь, что человечество не до конца засрало мои мозги! – вытянул в разные стороны руки Цикенбаум, – ты только погляди, какая ширь, а то, что тучки в небе, это даже хорошо!
– Главное, чтоб жары и пожаров не было! – заметил я…
– Главное, чтоб люди меньше делились на своих и врагов, хотя это совершенно невозможно, – вздохнул Цикенбаум, выпивая водку, – ибо мы в ловушке у собственного разума, но кто-то создал этот разум и ловушку в нем?!
– Опять вы загадками говорите! – обиделся я…
– Ну и что! – улыбнулся грустно Цикенебаум, – главное, что мы сейчас с тобой еще раз открыли одну и ту же истину о несовершенстве человеческого создания!
– Вы, Арнольд Давыдыч, ненавидите все человечество?! – с подозрением поглядел я на него…
– Нет, я ненавижу только себя как часть всеобщего несовершенства на земле!
– Давайте лучше о революциях поговорим! – предложил я…
– И дались тебе эти революции! Бог глядит на нас из космоса, а мы колышемся, не в силах побороть его взгляда!
– Так вы верите в Бога?!
– И да, и нет! – вздохнул Цикенбаум, перетирая в руках травинку, – вот и она ни в чем не виновата, а я ее запросто убил! Такая же жестокая бессмысленность и в революциях, как и в войнах! Люди просто не в силах вынести несовершенство окружающего их мира и чаще по молодости устраивают себе революции, но заметь, что никто никогда не выигрывал ни в войнах, ни в революциях! Любая победа это миф, который воздвигают люди на собственных костях и мучениях!
– А что нам тогда делать?! – прошептал я, уже окончательно захмелев и видя перед собой расплывающийся профиль Цикенбаума…
– А ничего не надо делать! – вздохнул Цикенбаум, и тут же улыбнулся, – надо жить, дев любить, водку пить и родить таких же маленьких несовершенных человечиков, ибо там, – показал он указательным пальцем на небеса, – уже все предопределено!
– И что же мы бессмертны?! – спросил я с любопытством…
– Конечно, все мы бессмертны, – выпил водку Цикенбаум и мечтательно поглядел вдаль, – ведь любое несовершенство расплачивается за бессмертие своей красотой…
Неожиданно он расплакался, и я тоже… Мы сидели на холме и плакали, жалея себя и все несчастное человечество, которое веками не могло с самим собою разобраться, ибо смысл был скрыт навеки от него, и эта невидимая глазу стена возлежала всегда между Богом и человеком, между Творцом и его творением… Аминь!…
Таинственное подглядывание
Сегодня опять был кошмар… Он пришел без спросу и я долго журил его за это, а профессор Цикенбаум стоял рядом и мудро молчал… Кажется, он изучал мой кошмар с помощью математических формул, привязывая их к историческому процессу нашей необузданной в своих страстях человеческой массе…
Именно, по этой причине я прогнал кошмар через форточку и впустил на несколько часов нежную Стеллу… Мы со Стеллой наслаждались нежной борьбой наших страстных тел, а профессор Цикенбаум стоял над нами и высчитывал параметры наших взаимных слияний, а также пламенных охов и вздохов…
А потом он мне надоел и я его тоже выгнал, но через дверь…
Профессор нехотя спустился в Оку к сладострастным девам… Те мигом уложили его на ласковые волны реки и потекли с ним в неистовое излучение призрачного экстаза…
Кто-то подглядывал за нами, держа в руках окаменевший стебель древней травы или моллюска, и в его расщелине через дырочку возникала другая сказочная реальность… Меня не было нигде, но я был там, где были все остальные…
Я был в горячем и сладостном лоне Стеллы, и одновременно в кричащем от счастья Цикенбауме с девами… Я был везде и этот фокус, кажется, рождался именно от этого самого окаменевшего стебля или моллюска, через который Неизвестный подглядывал за нами… И это его чудное подглядывание заставляло нас сходить с ума и совокупляться в призрачных полетах снов и звезд, переплетающихся между собой в одно необозримое пространство…
А ближе к полудню я перевел дух и сказал Стелле, чтобы она возвращалась к себе в свою другую потустороннююю реальность… А мы с Цикенбаумом опять сидели у Оки и пили водку… Водка было до ужаса теплая и мы сразу же расплывались… И нас ним в одно мгновение уже не было, но потом этот Неизвестный снова глядел на нас через окаменевшую трубочку моллюска или травы, и все сразу вставало на свои места…
Таким образом, это таинственное подглядывание Неизвестного толкало весь этот мир и нас к бесконечному совокуплению, соединению с собой и со всеми остальными, кто возникал здесь также от таинственного подглядывания, и к медленному возращению в тот же самый тихий и таинственный сон, из которого берут начало все земные реки и потоки жарких семяизвержений, от которых на землю прилетают новые люди – духи… Аминь…
Как я был Цикенбаумом, или Как он жил во мне
Цикенбаум всегда любил что-нибудь врезать, особенно, когда выпивал со мной водку у Оки… Но если рядом были девы, он стеснялся и чаще молчаливо гладил их вздрагивающие и сладостные тела, а потом он уводил их в Оку, где совершал с ними самые сказочные явления…
В жизни Цикенбаум был немного философ, немного мистик, немного любовник-виртуоз… Но у него всегда было так много женщин, что его едва хватало на науку… По этой причине я стал помогать ему и в науке, и, конечно же, с девами…
Я писал за него лекции и планы семинарских занятий, иногда увлеченно заходил в Оку с какой-нибудь прекрасной девой, на которую у Цикенбаума уже не было времени и тоже совершал с ней нечто волшебное… В общем я везде, где мог замещал его…
А однажды я задумался о том, что мы берем взаймы друг у друга наши жизни и мне почему-то стало как-то необычно странно, как будто я сам на миг стал Цикенбаумом… И действительно, через какое-то время Цикенбаум попросил меня выпустить его из себя… Но я не хотел его выпускать… Мне нравилось ощущать себя профессором, особенно в лонах его сладострастных дев…
Тогда Цикенбаум начал мне мстить… Стоило мне только начать читать для студентов одну из его лекций, как он тут же выпускал из меня не очень пристойные выражения… Например, императрицу Екатерину вторую он назвал сначала шлюхой, потом проституткой и так громко при этом рассмеялся, что многие студенты, особенно студентки попадали со своих мест…
