– Этот?
Я кивнул, а он одним ударом, не несущим ничего личного, вырубил моего ночного визитера, тот бесчувственно повис в его руках. Сержант уволок хулигана в обезьянник ментовского уазика.
Утром меня ругала директорша магазина. Ночной визитер приходил к ней извиняться, он сменил разбитые окна, продавщицы долго корили меня, что я не мог справиться с таким хлюпиком. Я бы мог, но не мог. Когда я думаю о том, как бес выходил и снова входил в этого человека, я думаю об Иуде, о том страшном моменте, когда бес оставил его на время, и Иуда, увидев, что Христос осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: «Согрешил я, предав кровь невинную». Бес выскользнул из него, чтобы он смог увидеть всю правду о себе и впасть в еще большее отчаяние, которое привело его к смерти. Какие глупости лезут в голову молодому философу, подрабатывающему ночным сторожем!
Защита
В 1989 году после окончания филологического факультета я работал инженером по комплектно-блочному строительству в головном НИИ этого КБС. А потом я уволился оттуда, потому что не хотел покупать в московских командировках колбасу для начальника отдела. Безработным я был один день, точнее, утро.
Моя любимая учительница по философии Татьяна Станиславовна Караченцева никогда не спала. Могла заснуть на час или два один раз в месяц. И надо же было меня угораздить позвонить ей как раз в то утро, когда она спала. То есть я ее разбудил. Она устало сказала мне:
– Идите поступать в аспирантуру, там, кажется, последний день.
– А к кому мне обратиться?
– К Александру Павловичу Девяткову. Вы его узнаете по усам.
Я пошел в университет. А одет я был великолепно: валенки, дристоватого цвета зимнее пальто 40-х годов с черным каракулевым воротником и двумя рядами пуговиц и летчицкий шлем. И вот из кабинета в кабинет я искал Александра Павловича, и все мне говорили:
– Да он только от нас вышел. У него усы, вы его сразу узнаете.
В воздухе висели уже чеширские усы без улыбки. Когда я таки нашел его, он улыбался под роскошными ницшевскими усами и отправил меня сдавать вступительные экзамены. К вечеру я получил три пятерки. И в ближайшее время стал писать диссертацию. Она была о разности восточного и западного стилей мышления. В «Курьере ЮНЕСКО» я прочитал дивную статью англичанина Ричарда Темпла[18] о русской иконописи, заинтересовался и написал свою. Эта статья так понравилась шефу, что он предложил мне писать диссертацию об иконописи. Для кафедры, где все были научными атеистами, это было самоубийственно, но я принялся за дело. Бог творил со мной дивные чудеса. Первая моя книга была «Точное изложение православной веры» св. Иоанна Дамаскина[19]. Мозги мои скрежетали. Мне сложно было воспринять фразу «Богородица зачала через слух», но я скрежетал и читал все, что попадалось об иконе в то время: И. Грабаря, В. Буслаева, А. Успенского и все, все, все о Православии. Очень помог архимандрит Макарий (Веретенников), который после моего полубезумного доклада об иконе Рождества Христова полтора часа водил меня по коридорам сургутского ГПТУ, где проходила Рождественская конференция, и поставил мне мозги на место. Короче говоря, к 1993 году я накатал 412 страниц текста о философии иконы с шестьюстами книжными источниками в приложениях. Диссер кафедру не устроил, сократили втрое, но и этого было мало. Наши профессора никак не могли принять, что был такой Василий Великий[20], и уж совсем не принимали его величия. Для них между Августином[21] и сэром Фрэнсисом Бэконом Веруламским[22] царило мрачное Средневековье, мир хранил полное молчание. То есть патрология[23] аббата Миня была под запретом. Меня попросили убрать ссылки на святых и преподобных. Я убрал все эти «святой», «преподобный», оставив только имена: Анастасий Синаит, Григорий Палама, Феодор Студит… Завкафедрой посмотрел на текст и просиял:
– Ну это же совсем другое дело!
Десять лет меня били на предзащите. Бог не доказуем, икона не доказуема. Они каждый год читали мой текст и каждый год отклоняли его, так что мой духовник сказал:
– Ты ДЛЯ НИХ написал это, они, читая твой текст, поймут что-то…
Один из «побивателей» ползал потом на банкете и слезливо вопил: «Я православную овцу убил!»
И вот после десяти лет битв я снова вышел на бой. Оппонентом мне выставили Сергея Михайловича, председателя тюменского Союза воинствующих безбожников. Научный атеист решился не на побиение, а на уничтожение идеологического врага.
В руке он держал карточки с вопросами, и вопросов было более сотни. Прежде чем начать «побиение младенцев», ставшее почти традиционным, он сделал торжественную паузу.
Он показал мне карточки, и я понял, что будет люто. Но для начала ему хотелось унизить меня, задав детский вопрос:
– Вот скажите мне, Мирослав Юрьевич, ЧТО вы хотели показать НАМ своей работой?
Я оглядел кафедру и увидел, что на стене висит лишь одно произведение – картина этого самого безбожника Сергея Михайловича. На ней с открытки был перерисован Тобольский кремль.
Я сказал ему:
– Вот, видите картину неизвестного художника?
Он кокетливо повел плечами – все знали, что это его работа.
– Что этот неизвестный художник хотел показать своей картиной?
– И что же?
Его распирала гордость, как грудь петуха перед курами.
– Он хотел показать СВЯТЫНЮ Тобольского кремля, святыню храма. Вот об этом моя работа.
Какой шум, какой гвалт начался на кафедре! Все забегали, заговорили. Главный атеист рисует святыни, да еще и вывешивает на стене вуза. Наш еврейчик-завкафедрой подошел ко мне, глаза его были полны слез смеха, он пожал мне руку:
– Теперь только защищаться, только защищаться…
Диссертация называлась «Иконописное творчество в русской православной культуре». Картинка на стене спасла меня. И ирония Господа. И молитва духовника.
Где кончается христианство
Николай Евгеньевич был философ. Он читал лекции молодежи, которая «совсем отбилась от рук». Был задумчив и часто на занятиях замирал и стоял неподвижно, задумавшись о чем-то весьма глубоком. Потом, придя в себя, театрально всплескивал руками и, вопрошая в зал: «Ах да, о чем это я?» – продолжал говорить о нравственной трагедии Ницше[24], не забывая внутренне дистанцироваться от всего нерусского и потому неважного.
Николай Евгеньевич веровал в Бога. К зрелым годам, пройдя пору увлечения спорами русофилов и западников, он стал частенько заходить в церковь, завел дружбу с батюшками-попами и стал совсем воцерковленным человеком. Даже отрастил себе чудную бородку-испанку, которая придала его всегда детскому выражению лица нечто от зрелой мудрости.
Как и любой философ, Николай Евгеньевич питал слабость к старикам, детям, сумасшедшим и нищим. Он любил послушать щебетание детских дискантов в песочнице, поинтересоваться пусть не молодым, но молодецким здоровьем пенсионеров на лавочке у своего дома, любовался городским сумасшедшим Славой, который и зимой, и летом в одной рубашке стоял на перекрестке улицы Профсоюзной и благословлял всех проезжающих широким православным крестом.
Но более всего Николай Евгеньевич любил здороваться с безногим инвалидом Витей, который встречал его в церковном дворе в кресле-каталке. Витя был инвалид-афганец. Сначала он жил в деревне, но от тамошней тоски и самогонки сбежал в город, тем более что здесь нашлась его старая, потрепанная жизнью подруга, да и небольшую пенсию все равно почему-то нужно было получать в городе.
Николай Евгеньевич любил Витю за то, что тот никогда не жаловался, был всем доволен, за милостыню благодарил с достоинством и всю искренне пропивал.
Любителю читать древние патерики[25], Николаю Евгеньевичу Витя иногда казался сокровенным Христом, Который внимательно смотрит на всех проходящих и их милосердие. Что вот это не Витя, нет, это Сам Бог сидит на каталке и смотрит в сердца человеков. Обычно они говорили о пустяках. Однажды только Николай Евгеньевич заговорил с Витей о фантомных ощущениях от отсутствующих Витиных ног, но Витя посмотрел на него, как на сумасшедшего, и разговор, не начавшись, закончился. «Много мудрствуешь», – озлился на себя философ, и губы его растеклись в неестественной улыбке.
Витя поначалу держался подальше от остальных нищих, которые ночевали неподалеку от храма в теплотрассе, но случай сблизил их, они стали вместе выпивать и что-то шумно обсуждать. Потом Витя пропал на некоторое время и появился уже к осени без коляски и с загноившимися глазами.
Николай Евгеньевич стоял на остановке у храма, когда кто-то дернул его за плащ. Он обернулся и увидел Витю, который сидел на земле и протягивал ему горстку мелочи. «Мужик, – просил он. – Купи мне курева, пожалуйста, а то мне до окошка ларька не дотянуться».
Николай Евгеньевич наклонился к Вите и вдруг увидел, что из его воспаленных глаз, словно крупные слезы, стекали мутные капли белесого гноя. Зрачки голубых когда-то глаз были совершенно белыми. Витя ослеп.
