так хочу! — восхитился Владимир Ильич.
— Все в твоих руках…
Колдун в синем плаще и с этой стороны голову попереваливал на худеньких своих плечах. Посопел. Левин его не перебивал. Пусть сопит. Наконец морщинистое лицо Лукомора разгладилось чуть, не на чернослив сморщенный стало похоже, а просто на урюк.
— Знаешь, Костик, а нравишься ты мне. Хрен с тобой. Телекинеза не дам, даже не проси. Сам попытайся научиться, а вот знания парня дам тебе. Хороший был паренёк. Дурак, правда. Как ты почти, — Лукомор щёлкнул пальцами. — И Марьяну… Ну, как получится. От неё зависит, — и снова щёлкнул культяпками.
— Спасибо…
— Ты, вот что, дебил… Ты там аккуратней. Больше на меня не надейся. Сам. Всё сам.
И словно нет больше Левина в этой химлаборатории, Лукомор снова переместился к колбе своей и, бормоча хрень тарабарскую, принюхался к зловонию. Пахло как в свинарнике. Губки колдун гузкой сделал, брови ещё гуще насупил и из красной пробирки долил в зловоняющую колбу. Парок пошёл чёрный из горлышка, и завоняло уж совсем тошнотворно — хлоркой какой. И глаза защипало — ну точно хлоркой. Левин закрыл глаза, и даже нос попытался пальцами зажать.
Что-то бухнуло в темноте, и на всякий случай Владимир Ильич решил глаза открыть. Он лежал на той самой высокой кровати, прикрытый простынкой, а в палате больничной, а это была именно больничная палата, старушка в синем халате мыла длиннющей шваброй крашеный коричневой краской пол. Пол местами был облуплен, а местами вытерт, и из-под коричневой краски проглядывала светло-коричневая. И это из ведра этого бабулькиного хлоркой так радостно несло. Не пожалела уборщица хлорки, сыпанула так сыпанула. А чего, больница же, тут с микробами нужно активно бороться. Тут всякие бациллы могут много вреда принести.
Левин снова зажмурился, чтобы хлорка очи не выела…
И тут на него накинулись знания очередного реципиента.
Знания валились и валились, как зерно из прохудившегося мешка, и зёрнышко каждое стучало по темечку Ильичу и со вспышкой исчезало, а в голове появлялось уже как бы своё знание. Когда парень успел и накопить-то столько?
Событие двадцать первое
Начальник не всегда прав, но он всегда начальник.
Начальник — это человек, который приходит на службу поздно, когда ты приходишь рано, и появляется чуть свет, когда ты опаздываешь.
Законы Мерфи
Пока сыпались знания на Левина, уборщица успела вымыть полы, пройтись другой — чистой — тряпкой и другой, но не менее вонючей водой по стенам и даже проветрить палату, открыв форточку в окне. Теперь Владимир Ильич точно знал, что он в больнице. Ему операцию сделали. Реципиенту. И угробили пацана врачи. Применили наркоз, и что-то пошло не так — то ли непереносимость, то ли с дозой что напутали. Но парнишка умер. Вот на освободившееся место левинскую душонку многострадальную и втиснул Лукомор. Врачи откачивали, разрядами били, и вдруг и сердцебиение наладилось, и прочие систолы-диастолы.
В том, что ему обычную операцию по удалению аппендикса делали с применением общего наркоза, Константин Олегович Квасин виноват сам. Уехал с друзьями на дачу, бок побаливал, а он терпел, надеялся, что рассосётся. А аппендикс не рассосался, а разорвался. Еле успели его на скорой привезти и сразу на операцию. И началось. И самое противное для врачей, что очень серьёзные люди каждые десять минут звонили и интересовались здоровьем Костика.
Сам по себе Костик пока ничего особого не представлял — закончил в мае МГИМО и сейчас, в конце июля, находился на заслуженном отдыхе. Только первого сентября он по распределению должен устроиться на работу. Понятно, что распределили Костика на старое место работы отца в издательство «Прогресс». Правда, когда отец Костика — Олег Константинович Квасин, сейчас Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Аргентине — работал также после окончания МГИМО в этом издательстве, оно называлось чуть иначе: «Издательство литературы на иностранных языках». В 1963 году оно было реорганизовано, в результате созданы новые издательства «Прогресс» и «Мир». Специализировалось издательство «Прогресс», куда получил распределение Костик, на выпуске идеологической, учебной, справочной и художественной литературы на иностранных языках для иностранных рабочих и студентов, находящихся на территории СССР.
И названивали в Склиф, где зарезали Костика, врачам совсем не простые люди, судьбой ребёнка интересуясь. Отец с матерью Кости уехали в Аргентину три месяца назад, а за чадом попросили присмотреть доктора исторических наук, ректора МГИМО Лебедева Николая Ивановича и батиного бывшего одногрупника Вольфа Николаевича Седых — директора издательства «Прогресс», а ранее заведующего сектором развитых капиталистических стран Отдела международной информации ЦК КПСС.
Седых своё имя Вольф не любил и просил всех близких называть его Волеслав. Дядя Волеслав и примчался к восьми утра в больницу, чтобы воочию убедиться, что Костик жив и идёт на поправку, как ему несколько раз говорили по телефону вымотанные тяжелейшей операцией и непонятной клинической смертью пациента хирурги. И не хотели пускать ещё, пришлось через старых друзей организовать звонок в Склиф из ЦК КПСС, который благодушного настроения докторам не добавил. Юношу поместили в отдельную палату и «отдельную» медсестру приставили, а ещё и оперировавший его хирург каждые двадцать минут заходил и проверял исчезнувший было пульс у непростого пациента.
Ночью, после укола обезболивающего и димедрола, Костик дрых и сны видел про Лукоморов в синих звёздчатых халатах, а медсестра и доктор Сидоркин Фома Ильич по очереди через каждые десять — двадцать минут заходили в палату и убеждались, что дышит ещё мажор, черти бы его побрали.
Нанюхавшись хлорки, прибитый знаниями, Владимир Ильич тихо офигевал, когда в палату вломилась целая делегация. И заведующий отделением примчался в больницу в половину восьмого, и все врачи отделения, и даже те, кто на выходном был. Мало ли? Из ЦК не каждый день звонят, и не каждый день при простой операции клиническая смерть у пациента наступает. Прибыли и два интересанта: и ректор МГИМО товарищ Лебедев, и директор издательства «Прогресс» товарищ Седых.
— Костик, ты как⁈ — квадратной фигурой тяжелоатлета дядя Волеслав растолкал прочих членов делегации и бросился к кровати.
Левин, пришибленный обилием информации, не сразу понял, кто это, но на всякий случай улыбнулся, кивнул и чуть шипящим голосом произнёс:
— Нормально. Жить буду.
Во рту и горле была очередная Сахара.
— Я же говорил вам, товарищи, что ничего с вашим Костиком не случилось. Вырезали аппендикс, промыли полость, заштопали, как новенький будет, хоть и старенький, — попытался пошутить доктор Сидоркин.
Шутку дипломатические боссы не оценили, холодно мазнули взглядами по эскулапу и к пациенту вновь оборотились.
— Костик, я родителям ничего сообщать не стал. Вот поправишься, тогда и позвонишь сам.
— Правильно, — кивнул Левин.
— Вы тут главный? — товарищ Лебедев безошибочно нашёл глазами зав отделением.
— Угу.
— Вы, товарищ, если нужны какие-нибудь импортные лекарства, скажите. Достанем. Не скромничайте. Нужно — достанем.
— Да, все…
— Товарищ доктор, говорю же — не уходите от проблем, нужно, значит достанем, — сверху вниз во всех отношениях глянул на зава ректор.
— Хорошо, товарищ Лебедев, я составлю список и вам позвоню.
— Так, Костик, вот тебе визитка с телефоном, вечером отзвонись. Подождите, у него что — в палате телефона нет? Нужен аппарат или номер? Не молчите, как вас?
— Кузьмин Иван Леонидович, — мотнул головой зав отделением.
— Я позвоню, как доберусь до кабинета, вам в эту палату сегодня же телефон поставят. Всё товарищи, мне пора, при малейших проблемах звоните, вот и вам визитка. До свидания.
— И я, пожалуй, пойду, сегодня делегация из Франции у нас, — похлопал Левина по плечу дядя Волеслав. — Как поставят телефон, ты, Костик, и мне позвони. Если в кабинете не буду, просто Нине Васильевне передай как самочувствие и номер телефона, а я, как освобожусь, спровадив французов, так и отзвонюсь. До свидания, товарищи.
Потянулись за дипломатами и врачи, радостно холодный пот вытирая. Закончился показ тушки приёмной комиссии. В палате одна медсестра осталась. Та самая — дьяволица.
Глава 9
Марьяна Ильинична
Событие двадцать второе
Невозможно быть свободным от того, от чего убегаешь.
Фридрих Вильгельм Ницше
Ночь. Улица. Ни фонаря. Ни аптеки.
Только смрад, промозглая стынь и жуткая слякоть. Под ногами — не мостовая, а просто жидкая грязь, стекающая в направлении
