с их точки зрения, явления.
Они не видят и не понимают в нём логики.
Война для них — это стихийное, непрекращающееся бедствие.
Фильм-катастрофа, в котором они стали главными героями.
Двуногие — часть этой катастрофы, её деталь.
Они в ней живут, они как-то приспособились к ней. Это их среда и их мир.
Двуногие роют себе какие-то ямы, прячутся в какую-то защиту, таскают с собой железные палки, несущие смерть, двуногие определённо имеют отношение к этой бушующей стихии.
Для животных, конечно, очевидно, что двуногие не управляют ею (надо быть совсем глупой курицей, чтобы думать, что этой стихией можно управлять, но даже курица так не думает), но они ей служат. И, пожирая двуногих пачками, кого-то из них стихия оставляет в живых, обслуживать себя.
А животным можно только спасаться от неё.
К животным эта стихия абсолютно и тотально враждебна. У животных практически нет мест, где можно спрятаться (если только двуногие позовут к себе в яму), у животных только шкура и шерсть, бессильные перед любым, самым крошечным, осколком…
Кто-то скажет, а может, и усмехнётся: мол, столько сострадания к каким-то птичкам и зверюшкам, а в это время наши ребята в госпиталях, без рук и без ног. А сколько людей, включая детей, стариков осталось без жилья…
Пусть скажет.
Его право.
Упрёки, по существу, я всё равно приму только от тех, кто, как и я, сидел в разрушенном домике с автоматом в руках и смотрел, как по дороге, под разрывы кассеток, бежит напуганный фазан.
Вот если такой человек скажет мне: «Э, заканчивай со своими фазанами», я его услышу.
Но он так не скажет.
XIII
Казань — проводник.
Именно так он представился мне, когда мы познакомились в том злосчастном «доме с соломой».
Маленький, сухощавый, жилистый, он похож на индейца. Ему пятьдесят, но он очень бодр, силён и вынослив. Он в превосходной форме. Сгусток одновременно и энергии, и ледяного спокойствия.
Да он и есть самый настоящий индеец.
Когда в Н-ку заходят группы наших бойцов, именно Казань, знающий все окрестности, все минные поля, все входы и выходы в любую лесополку, заводит и выводит их.
Казань точно знает, когда и как, с какой скоростью надо идти.
Он знает и когда можно идти, и когда надо залечь в укрытие. Спорить с ним бесполезно. Если он считает верным, он может завести группу в укрытие и сидеть там с ней несколько часов.
Его не стоит в это время тормошить и задавать глупые вопросы: «А когда пойдём-то?»
Он не будет отвечать, вслушиваясь в гул канонады и задумчиво покуривая сигарету за сигаретой.
Казань разговаривает только тогда, когда он хочет говорить. Когда говорить он не считает нужным, его невозможно заставить это делать.
Он будет сидеть, смотря в одну точку своими прищуренными глазами и медленно курить, пропуская все слова, обращённые к нему, мимо ушей.
Всю свою жизнь Казань провел в тюрьмах. На свободе он был суммарно с 18 лет года полтора.
Но он не «Шторм Z», нет.
Он контрактник. Совершив очередное своё преступление, Казань, прищученный ментами за жопу, отправился в военкомат и сбежал из-под их носа на войну.
Так он сам сказал мне.
Глядя на него, я подумал, что не мне, конечно, определять человеческие судьбы, но именно здесь он на своём месте.
Что бы делал он в своём Верхнем Уфалее?
Пил бы, воровал, дрался.
У Казани нет ни жены, ни ребёнка. Есть угол, оставшийся от покойных родителей, да и только.
Всю свою жизнь проскитавшись по тюрьмам и лагерям, он стал очень неприхотлив. Он мог упасть где-то в углу на пол и мгновенно заснуть. Будить его никогда было не надо. Достаточно было сделать всего лишь один шаг к нему, и его веки тут же мягко открывались, и на тебя смотрел его колючий, не выражающий никаких эмоций взгляд.
Все то время, что я был в Н-ке, я лишь раз видел, как он ест. У нас кончились продукты, и надо было идти за ними на другой край села. По улицам трещали кассетки, а недалеко от дома прилетали мины.
Казань, не говоря ни слова, мягким, кошачьим движением выскочил в проём в стене и, пригибаясь, побежал куда-то. Его не было ровно двадцать минут. Он вернулся, неся четыре банки тушёнки и пачку галет.
У него всё село покрыто такими «закладками». Он знает всё, где что лежит. Когда я устроил Мальчику разнос за то, что он не носит каску, и сказал, что завтра лично найду и принесу ему и пусть только попробует не одеть, Казань, дремлющий в углу, показал большим пальцем куда-то за спину:
— Второй дом. Там пристрой. Увидишь. Слева лежит, прямо как зайдёшь.
Как-то я обмолвился, что хотел бы раздобыть себе пистолет на то время, пока я тут за ленточкой. Ну, типа, пусть будет.
Казань немедленно отреагировал, назвав мне маршрут и описав дом, в подвале которого запрятан ящик с новенькими «макаровыми». Я не пошёл, конечно, пистолет не стоил того, чтобы бегать за ним под кассетками и дронами-камикадзе.
Но сама осведомлённость Казани даже в таком случае меня поразила.
Казань знал все подробности, предшествующие моему появлению здесь. Уважаемый человек, он был вхож в штаб, на узел связи, ко всем возможным чинам.
Поэтому одним из первых он ознакомился с видеозаписью с дрона, на которой было отражено всё: как БТР влетел в ров, как мы бежим к лесополосе, как идиот-мехвод идёт в хохляцкое логово просить связи с Н. Н., как гибнут мои товарищи… От него я узнал это всё, сложил в общую картину, как там и что было.
Казань ночевал в той же комнате, где я дежурил, где спал на полу последние часы своей жизни Мальчик.
Когда «Брэдли» разнёс в хлам переднюю стену дома, огромный её кусок свалился прямо на него.
Какими-то неслыханными силами он уцелел, выбрался из-под этих развалин, самым последним перебрался к нам.
Когда запаниковал старший в доме: а что, может, по двое съёбываемся отсюда?
Когда пригорюнились даже отчаянные даги.
Когда я сидел и гадал, сколько мне осталось жить.
Только Казань, сидя в углу с видом бесстрастного индейца, выражал абсолютную уверенность в благоприятном исходе:
— Сидим, не отсвечиваем. Из дома не стреляем, пока сюда не полезут. Уходить не надо, свои положат. Всё. Следите каждый за своим сектором.
Непоколебимое спокойствие мудрого чероки передалось и нам.
Потом, когда мы уходили уже из другого дома, который
