По дороге домой я встретил ассистента мистера Эймса и рассказал ему о Мак-Грегоре.
— Меня поражают эти чудаки, — сказал он, — такая наглость!
— А что насчет Эймса?
— Он все еще в колонии.
— А Гонконг оккупирован?
— Боже сохрани, нет. Они все еще сражаются там.
— Я видел, как ваш броненосец горел сегодня утром.
— Наши — молодцы, заминировали его до того, как японцы его взяли.
— Они взяли наш.
— Им нужно все, что они могут забрать.
— Думаете, они нас репатриируют?
— Это зависит от тех, дома, они ведут переговоры. Что касается меня лично, я предпочитаю оставаться здесь.
— Зачем?
— Чтобы быть тут, когда все это кончится. Кто-то же должен будет делать газету. И у нас будет о чем писать.
— Вы ожидаете, что это скоро кончится?
— Возможно, несколько месяцев.
— Но посмотрите на Перл Харбор.
— Да, японцы выбили дух из ваших матросов, но они скоро оправятся.
— Ну, это мы еще увидим.
— До скорого, — сказал он, — не унывайте.
Я вдруг почувствовал невероятную усталость и голод. Сторож спал на кресле у лифта; я поднялся по лестнице на четвертый этаж, где была моя квартира. В доме было темно и холодно. Отопление, очевидно, выключено уже несколько часов. Я пошел прямо в спальню и включил свет. Мэй Линг не было. Всех ее вещей тоже. Только в ванной комнате я увидел рассыпанную пудру в умывальнике и пустую бутылку из-под духов на полу. Я пихнул ее под ванну, потушил свет везде и лег на кровать, не раздеваясь. В маленькой коробке за книгами — Мэй Линг это знала, — я держал деньги. Я вспомнил, что два дня назад я разменял шестьдесят долларов и положил их туда вместе с мелочью. Шестьдесят долларов были в коробке, а мелочь исчезла.
— Моя искай другая работа? — спросил мой бой утром, когда он принес мне завтрак в постель.
— Наверно, Сун. Я не знаю, что будет со мной. Похоже, что я сам потерял работу.
— Японский скоро забирай все американ и инглиш.
— Куда?
Он расставил пальцы и поднес их к лицу, чтобы пока-зать тюремную решетку.
— Ты думаешь?
— Китайский люди говори.
— Что еще они говорят?
— Его говори, скоро американский и английский люди одинаково, как китайский.
— Как одинаково?
— Нет работы, нет деньги, скоро нет дома.
— Китайские люди думают, что японцы могут выиграть войну с Америкой?
— Не думай выиграй с Америка; говори о Китай.
— А что насчет Китая, Сун?
— Китай жди много времени, потом вставай.
Мне не удалось расспросить его об азиатской философии — зазвонил телефон и перебил наш разговор. Это был тот человек, который вчера вечером рассказал нам об аресте Мак-Грегора.
— Дик, — сказал он, — все враги Императорской Японии должны зарегистрировать себя и все свое имущество.
— Это мы, я подозреваю.
— Это мы, англичане и голландцы.
— Куда нужно идти?
— Регистрация в Гамильтон-хауз. Увидимся там.
— Куда мы должны идти после этого? — спросил я, но он уже повесил трубку.
— Я думаю, ты лучше начни искать другую службу, — сказал я Суну.
— О'кей, хозяин. Моя искай, а теперь работай здесь, не надо деньги.
Четыре часа я стоял в очереди за анкетой, а когда ее заполнил, я стал официальным врагом Японии. Я еще не научился считать себя пленным, хотя было ясно, что пожилой человек с усталым безразличным лицом, который выдал мне анкету, был врагом моей страны. Требовалось усвоить совершенно новые отношения и новые понятия, все это будоражило соответствующие чувства. Я спросил намеренно громким голосом:
— Послушайте, как скоро мы должны заполнить все это?
Японец ответил небрежно:
— Как можно скорее.
Потом, обратив внимание на мой тон, он закричал:
— Завтра утром.
Я повернулся, чтобы уйти, и увидел Мишима, корреспондента из Токио, которого я знал много лет и с кем я часто выпивал во время его приездов в Шанхай. Инстинктивно я начал улыбаться и сделал шаг в его сторону. Он поднял руку в знак приветствия, и мы оба остановились. Я сказал: «Hi». Он кивнул головой.
Из Гамильтон-хауз я быстро пошел в банк «Нью-Йорк». Я решил забрать ту небольшую сумму денег, которая была на моем счету, и держать ее дома. В большой толпе, которая собралась перед банком, я увидел много знакомых лиц. Они стояли, сурово уставившись в закрытую стеклянную дверь, за которой японцы в синих бизнескостюмах допрашивали американских служащих и проверяли книги. Не зная, чего мы ждем, мы оставались там, на улице, несколько часов, как будто последний выход был нам отрезан и мы не знали, куда и каким путем идти. Под вечер вышел один из директоров. Его моментально окружили, он стоял, как приговоренный за преступление, которого не совершил, не делая никакого усилия, чтобы отвечать на вопросы, которые бросали ему со всех сторон. В конце концов, он сказал:
— Я знаю только одно: никто не может получить деньги в долларах. Когда новая валюта будет выпущена, а я не знаю, когда это будет, вы сможете получить какие-то деньги.
Со стеклянным взглядом он старался выбраться из толпы, но люди продолжали требовать объяснения тому, что он был не в силах объяснить. Кто-то сказал: «Пора пойти выпить», — и некоторые из нас нашли прибежище в соседнем баре.
В течение нескольких дней встречи в ресторанах стали ритуалом. Заранее не планируя, каждый день в определенный час мы могли встретить друг друга. Мы обсуждали меню, медленно заказывали пищу, ели, не чувствуя вкуса, оттягивая окончание обеда, заказывали еще одну чашку кофе и закуривали сигарету. Одна из газет продолжала функционировать под контролем, и ее британскому менеджеру было приказано пока оставаться на посту, чтобы учить новых хозяев процессу оперативности. У него был допуск к новостям, не подлежавшим цензуре, и он нас информировал. Но хотя все мы жаждали узнать новости, мы продолжали питаться сплетнями, слухами и спекуляциями, как будто сама неопределенность обещала появление deus ex machina[30].
Через несколько дней после регистрации врагов Японии у нас забрали автомобили, фотоаппараты и радиоприемники. Послушно, как было приказано, мы привели наши машины в назначенное место, поменяли их на расписки и пошли домой в дождь. «Это все, что они могут забрать у нас», — сказал кто-то в утешение, но это оказалось совсем не так. Мы должны были потерять свою анонимность.
Японцам было недостаточно занести нас в свои списки как враждебный элемент. Они клеймили нас ярко-красными повязками с номером, которые мы должны были всегда носить на рукаве. Официально я стал А-721, американец — враг номер семьсот двадцать один.
Глава восьмая
Через несколько дней после начала оккупации Шанхая японцами один из корреспондентов, который был выдворен из Американского клуба, переселился ко мне. Джим был лет на десять старше меня, он имел репутацию человека, поглощенного одновременно несколькими занятиями, одним из которых были женщины. Его репортажи были всегда выдержаны в драматическом тоне, который нравился читателям, особенно тем, кто никогда не был в Китае. Мы догадывались, что, вероятно, в ближайшем будущем нам прикажут освободить квартиру, но, так как было совершенно невозможно найти комнату в городе, переполненном беженцами со всего Китая, у Джима не было выбора. Он собирался уезжать в отпуск десятого декабря, и за три дня до нападения на Перл Харбор вынул все свои деньги из банка. Он сказал, что намерен, пока возможно, истратить их, и что лучше поддерживать иллюзию, как будто ничего не переменилось, чем удлинять будущие мучения. Он велел Суну продолжать служить; умудрился купить несколько ящиков виски у какого-то бывшего английского чиновника и содержал трех любовниц одновременно. Он положил свои деньги в книгу Рабле, говоря, что книга, особенно такая толстая, никогда не привлечет ничьего внимания.
Хотя большинство из нас не могли больше встречаться, как раньше, в ресторанах и ночных клубах, Джим обедал ежедневно во Французском клубе и редко был трезв после заката солнца. Вместе с тем он всегда старался наполнить наш холодильник. Он редко бывал дома, и когда он приходил, его шумное присутствие мне не мешало, потому что его упрямый отказ видеть и принять реальность действовал успокоительно. Джим никогда не был моим близким другом, и, живя с ним в одном доме, я убедился, что его экспансивность была лишь маской.
С упрямой решимостью Джим отказывался разговаривать о войне, о нашем положении в Китае и о будущем. На некоторых углах улиц и на скамейках парка многие европейцы с красными повязками на рукавах встречались и обсуждали события, но Джима с нами никогда не было. Я ему не сказал, что Мак-Грегор и четверо других американцев посажены в Бридж-хауз; так назывался большой частный дом, который был превращен японцами в политическую тюрьму. Когда мы узнали в первый раз о Бридж-хаузе, это стало главной темой наших разговоров, а с тех пор, как больше и больше людей начало исчезать и слухи о пытках дошли до нас, мы стали называть его шепотом просто — Хауз. Иногда мы видели своих знакомых, которых японские солдаты вели по улице, и мы знали, что в Хаузе будет новый арестант. Говорили, что арестованные должны сидеть на цементном полу часами, поджав под себя ноги особым способом, как знак уважения к императору Японии. Новые хозяева не беспокоились об акустике, или, может быть, в их планы входило, чтобы арестованные в камерах слышали крики пытаемых. Крысы и насекомые делили камеры с арестованными и распространяли болезни, а недостаток питания способствовал развитию заболеваний. Мы узнавали обо всем этом только по слухам. Несколько человек, которые были выпущены из Хауза, были слишком напутаны и молчали. Отчаяние росло в нас, как не дут, и вместе с этим росла способность верить самым неправдоподобным оптимистическим слухам. Я думаю, что половина слухов, которые мы передавали друг другу, была просто продуктом наших бессонных ночей, когда мужество становится только отвлеченным понятием и сердце ищет утешения в фантазиях, чтобы выжить.
