В конце лета мы услышали новость: репатриационный пароход скоро прибудет в Китай из Америки с японскими подданными для обмена на американских. И хотя мы знали, что предпочтение будет оказано дипломатическому корпусу, каждый надеялся, что сможет уехать из Шанхая. Джим только замахал руками, когда я попытался рассказать ему о репатриации, и это заставило меня остановиться на полуслове. Но при встрече со знакомыми все наши разговоры были об обмене. Кто-нибудь обязательно объявлял: «По крайней мере, я знаю точно, что у меня нет никакого шанса», — и потом останавливался, отчаянно ожидая, чтобы его оспаривали или убеждали, что есть возможность. Я и сам это делал, и однажды, когда банковский чиновник смог уверить меня, что гораздо логичнее эвакуировать журналистов, чем банковских служащих, я сказал, стараясь скрыть свое облегчение: «Когда вас привезут в Штаты, пожалуйста, отправьте письмо моей матери». Даже маленькая надежда вызывала прилив юмора, храбрости и терпения. В моем случае надежда облегчала бремя признательности, которую я чувствовал по отношению к Джиму, платившему за квартиру и покупавшему еду. Когда поначалу я попросил у него одолжить мне несколько долларов, он передал мне книгу Рабле и сказал: «Ради Бога, бери сколько хочешь! Пожалуйста».
Встречаясь в парке или на улице, мы теперь говорили больше о Штатах, чем о Китае. Ностальгия наполняла наши воспоминания нежностью, освобождала от насмешек и от притворства. Мы пересказывали друг другу случаи из своей жизни по несколько раз, как часто делают влюбленные, чтобы еще раз пережить памятный момент. Вышло из моды утверждение, что жизнь в Китае предпочтительней жизни на родине. Сравнения перестали нас интересовать. Нам просто хотелось вернуться в безопасность.
В конце июня был опубликован список людей, подлежащих репатриации. Моего имени там не было, не было и имени Джима. Но мы об этом не говорили. Две недели спустя я был разбужен среди ночи громким и продолжительным стуком в дверь. Думая, что это Джим, который потерял ключ, я крикнул: «О'кей, о'кей. Одну минутку», — включил свет в гостиной и открыл дверь. Два японских солдата решительно вошли внутрь. «Японская жандармерия». Слова прозвучали в моем мозгу прежде, чем один из них произнес их. Он помахал перед моим лицом бумагой, на которой было написано имя Джима. Я объяснил жестами, что Джима нет дома. Они оттолкнули меня и приступили к обыску. Как воры, они выдвигали и опорожняли ящики шкафов, рылись в бумагах, выбрасывали одежду из комодов на пол, переворачивали матрасы. Пошарив в кухонных шкафах, они налили себе большие стаканы виски и выпили их очень серьезно. Я следовал за ними из комнаты в комнату. Когда они дошли до книг, у меня захватило дыхание. Один из них швырнул книгу Рабле на пол, и деньги Джима выпали из нее. Солдаты быстро сосчитали их и положили себе в карман. Затем они стали проверять каждую книгу, вырывали из них листы и разбрасывали по полу. К рассвету они наконец сели ожидать Джима. Если бы только Сун пришел раньше, чем Джим, он бы нашел способ предупредить его, но без четверти шесть Джим вошел, шатаясь, в дверь. В первый момент у него был вызывающий вид, и я подумал, что он в состоянии убить их обоих, но когда он увидел раскрытый том Рабле на полу, его плечи вдруг опустились, и он, будто обезоруженный, дал увести себя.
Я сидел на стуле перед окном, пока Сун не пришел. Осторожно, двигаясь медленнее, чем обычно, он повесил одежду на место, убрал кухню, поднял книги.
— Японцы приходи? — спросил он, подавая мне кофе.
Я ответил:
— Да, приходили.
— Маета Джим, его больше нет?
— Бридж-хауз, — сказал я.
Его бесстрастное лицо не выразило ничего. Он продолжал класть вещи на место. Я лег на кровать и стал раздумывать о том, когда придет моя очередь.
После обеда я пошел в кухню и налил виски. Сун предложил мне закуску, но я отказался.
— Маета, — сказал он, глядя куда-то поверх моей головы, — моя уходи теперь.
Я качнул головой утвердительно. Он прибавил:
— Моя не приходи опять.
Это звучало, как приговор. Он продолжал стоять в кухне.
— Ты вернешься домой в свою провинцию? — спросил я.
— Дом теперь больше нет.
Он обошел комнаты, постоял в кухне и вышел. Я не знаю, как долго я оставался дома. Когда я вышел на улицу, некоторые магазины были открыты, кафе были полны японцев, и все равно город казался вымершим. Китайчо-нок-нищий следовал за мной целый квартал; он бежал передо мной, скуля свою печальную историю, его протянутая грязная рука почти касалась меня. Проходя мимо парка, я увидел несколько знакомых, сидящих на скамейках. Я наблюдал за ними со стороны некоторое время, потом пошел в сторону Банда[31].
Отдельные части города были огорожены колючей проволокой, и мне пришлось обходить несколько кварталов, чтобы выйти из тупика. Завернув за угол, я увидел небольшую толпу, стоящую около слепого сказочника. Старик, наверное, рассказывал им о прошлой славе Китая, о могучих императорах, о великолепных конкубинках, которые влияли на историю, или о том времени, когда Китай побеждал своих врагов и праздновал победу. На их лицах я читал восторг и просьбу к старику продолжать повествование. Я бросил монетку в его железную кружку, он слегка поклонился в сторону звука металла и продолжал рассказ. Я прошел по набережной; в гавани не было ни единого корабля. Я остановился на несколько минут у подножия статуи Черного ангела. Японка стояла около памятника, глядя озабоченно на лица толпы. Она заметила другую японку в кимоно и с глубоким поклоном подала ей широкую ленту и иголку. Женщина сделала несколько стежков и вернула ленту. Первая японка поклонилась ей опять и стала осматривать толпу. Эта женщина, сын которой был на войне, верила древней легенде, что сеннин-мусуби, пояс, вышитый тысячей разных женщин, защитит и сохранит ее сына от беды.
Я повернул в сторону Французской концессии. Где-то прозвучали звуки цимбалов и заглохли. Наступила абсолютная темнота, как будто бы она пришла с неба и окутала город. Пошел дождь, и я зашел в какой-то маленький бар отдохнуть и переждать грозу. Но дешевый алкоголь только ожег горло и не успокоил. Я вышел на улицу. Девчонка схватила меня за рукав. «Любая цена», — сказала она, предлагая себя. Она не настаивала, когда я покачал головой.
Ночью светло-голубой купол Русского собора выделялся в темноте, как молчаливое обещание забвения. Я вошел. Запах ладана напомнил что-то из детских сказок. Спокойные лица святых на иконах мерцали при свете свечей и смотрели бесстрастно, будто насмехаясь над молящимися и измученным ликом распятого Христа. «Господи, помилуй», — пел хор. Я остался до конца службы, пока все не вышли и священник не задул свечи.
Ту ночь я спал в каком-то парке, и события следующего дня помню очень сбивчиво. Помню только старание скрыться от жгучего солнца, покупку печеного сладкого картофеля у уличного продавца и обмен моей последней монеты на чашку рисового вина. Когда наступила темнота, я обнаружил, что сижу у подножия памятника Пушкину. Полицейский подошел и прогнал меня своей бамбуковой палкой. Я брел по улицам, ни о чем не думая, пока не дошел до канала около Зикавейского кладбища. Рикша, сидевший возле канала, приподнялся, чтобы предложить свои услуги, но, разглядев меня при свете фонаря, отвернулся. Я долго стоял у канала, потом снял красную повязку на рукаве и бросил ее в грязную воду.
Я подошел к серому дому на кладбище, где я не был с тех пор, как началась война. Свет горел только в одном окне. Я посмотрел внутрь: Тамара сидела одна и писала. На минуту она подняла голову и прислушалась.
Через стекло лицо Тамары казалось туманным видением. Я обошел дом и постучался. Она открыла дверь. В ее лице я прочел страх. Она быстро оглядела мое небритое лицо, грязную и мятую рубашку. «Я уйду сейчас», — сказал я, но она показала жестом, чтобы я вошел, и закрыла за мной дверь. Ее глаза сделались теплыми и нежными. Я почувствовал, как ее руки обняли меня, щека прижалась к моему плечу, ее лицо было рядом с моим лицом.
Глава девятая
В Тамарином объятии не было ничего вызывающего страсть. Ее физическая близость не вызвала во мне никаких желаний, а только неожиданное внутреннее спокойствие, похожее на то, которое можно испытать, вернувшись в знакомое место после долгих странствований. И ее глаза, когда она смотрела на меня, выражали узнавание, как будто в моей боли она чувствовала продолжение своей. Она медленно трогала мое лицо, потом ее ладонь легла на минуту на мой лоб как благословение. Я поцеловал ее руку, но мои губы почувствовали только кольца на пальцах. Она подвела меня к дивану, сняла ботинки и положила подушку под голову. Вдруг я почувствовал боль во всем теле. Тамара принесла мне стакан вина; его кислый вкус был последнее, что я ощутил, прежде чем погрузился в сон.
