Катя на сей раз возражать ничего не стала. Она выслушала Тезкина с удивившей его серьезностью и проговорила:
– Ты мужик, тебе легче.
– Почему? – удивился он.
– Потому что ты можешь взять и послать все к черту.
– А ты?
– А я не могу, – заключила она с грустью и хотела что-то еще добавить, но промолчала.
«Она несчастна, – подумал Тезкин, – она точно несчастна, хотя никогда в этом не признается». И он не мог понять, радует его это или нет. Скорее должно было бы радовать. Но по неведомым ему законам именно ее несчастность стала последней каплей, переполнившей чашу тезкинского смирения. Как алкоголик, некоторое время строго воздерживающийся от спиртного и ведущий размеренную жизнь, вдруг срывается и уходит в запой, так и Тезкин, прошагавший свой отрезок пути, слетел со всех катушек, и им овладели его вечная безалаберность и хроническая непригодность к серьезному труду.
В ту весну он снова ощутил приближение тоски – верной спутницы и предвестницы всех своих перемен. Все, точно в одночасье, ему обрыдло, включая университет, снова в который раз захотелось куда-нибудь уехать, не стало сил ходить на занятия и думать о сессии, вопросы метафизики окончательно взяли верх над физикой, и он понял, что до конца университета не дотянет.
В день, когда ему исполнилось двадцать три года и по обыкновению посетили мысли о будущности и полезности своего существования в этом мире, Александр забрал документы и послал запрос в Гидрометцентр с тем, чтобы его отправили на какую-нибудь метеостанцию.
Ответ он получил через месяц. По странному совпадению это произошло как раз в те дни, когда взорвался Чернобыль, и катастрофа, явившая собою начало распада и переход в другое состояние всей российской жизни, стала одновременно и переменой в его собственной судьбе. Он, быть может, не обратил бы на это внимания, когда бы места, о которых довольно скупо сообщали, не были знакомы ему воочию, и вдруг вспомнились ему голоса божьих странниц, их мрачные предсказания, и печаль объяла тезкинское сердце. И печаль эта оказалась не единственной.
Друзья устроили ему грандиозные проводы в Купавне. Все было, как тогда, когда только начиналась и была ничем не омрачена их юная дружба, все воскресло, и почудилось ему даже, что незачем уезжать. Хотелось крикнуть, напившись пьяным: «Друзья мои! Все вы так прекрасны, и я вас так люблю. Заклинаю вас чем угодно: не продавайте душу дьяволу – он купленного не возвращает».
Но они могли сойтись теперь вместе лишь на мгновение, а с утра снова разбрестись по своим делам, и ясно было, что воротить прошлое уже нельзя.
Однако как ни огорчили Тезкина эти похмельные и невеселые проводы, еще горше оказалось прощание с Катериной. Она пришла за три дня до его отъезда. Дома никого не было, они сидели на кухне, пили чай, и Тезкин не мог ничего понять. Он не узнавал, а вернее, только теперь стал узнавать свою возлюбленную – ту Козетту, что шла с ним когда-то по Рождественскому бульвару, водила в церковь и ждала в убогой теплостановской квартирке, Козетту, что приехала к нему в армию. Куда-то делись вся ее рассеянность и отстраненность, она была снова беззащитна и нежна, и он только боялся ее вспугнуть, боялся, что ее нежность сейчас исчезнет, она встанет и скажет, что ей пора.
Он глядел на нее глазами влюбленного семнадцатилетнего мальчика и мысленно заклинал: «Не уходи, только не уходи, ну побудь со мной хоть еще полчаса». Было уже совсем поздно, гул города, шумной Автозаводской улицы, стих, в наступившей тишине слышно было, как за домами и гаражами гудит окружная железная дорога, и глаза Козетты становились все теплее. Они сделались совсем шальными и юными, но Тезкин все еще не смел поверить в эту неслыханную милость.
Настенные часы на кухне ясно и звучно возвестили о полуночи, и Козетта, чуть-чуть покраснев, как много лет, казалось, всю жизнь назад, проговорила:
– Сашенька, не заставляй меня саму вести тебя в спальню.
И, не дав ему опомниться, перебивая собственное смущение, прибавила:
– Ты иди первый и жди меня.
Он лежал на кровати в полной темноте, слышал, как льется в ванной вода, и даже не решался ни о чем подумать. За окошком виднелась громада Тюфилевских бань, в гулкой квартире было тепло и тихо, но он дрожал от озноба.
– Где ты? – позвала она.
– Здесь, – ответил он хрипло.
Она подошла к кровати, легла рядом, обняла его и шепнула:
– Подожди чуть-чуть, давай полежим просто. Я так когда-то об этом мечтала… А теперь включи свет – я хочу, чтобы ты меня видел.
– Ты так красива. Боже мой. Я даже боюсь до тебя дотронуться.
– Не бойся, – проговорила она, и ему показалось на миг, что им снова ему восемнадцать, ей девятнадцать лет и он через три дня уходит в армию, а все последовавшее рухнуло в небытие, исчезло, стерлось или было им кем-то в эту ночь прощено.
Но потом, когда недолгая майская ночь ушла на запад, Тезкин ощутил такое отчаяние, какого никогда прежде не испытывал. Ах, если бы это случилось не теперь, а пятью годами раньше, кто знает, может быть, тогда все повернулось бы и в его, и в ее жизни иначе. От этой мысли, от того, что понял он в эту минуту, что любит эту женщину, любил всю жизнь и будет любить всегда и она любит его, а ее замужество и его многочисленные романы суть нелепость и глупость смеющейся над ними судьбы, у Тезкина потемнело в глазах.
– Хочешь, я останусь?
– Нет, Саша, ты поезжай, – сказала она ровно. – Я к тебе только потому и пришла, что ты уезжаешь.
– Господи, зачем ты это сделала? Ты ведь не любишь его.
– Не люблю, – ответила она, – так не люблю, что иногда кажется, с ума от этой нелюбви сойду.
И от этих слов стало Тезкину еще дурнее.
– Почему ты меня не дождалась, Катя?
– Так уж случилось, – сказала она, глядя на него ясным взглядом, – и я буду с этим человеком до тех пор, пока он сам от меня не откажется. Ты уезжай – не судьба нам жить в одном городе. Как раньше, не получится, а как сегодня – я не смогу.
– А если он откажется? – произнес Тезкин мучительно.
– Ты об этом не узнаешь.
Она сидела печальная на краю кровати, ее светлые, тяжелые волосы спадали на плечи, доставая кончиками до груди, и она наматывала их на палец, уже немного отрешенная и очень усталая. И Тезкин вдруг почувствовал одновременно жалость к ней и вину: как бы страшно ни было теперь ему оставаться одному в этой комнате, где пока еще есть она, каково будет возвращаться домой ей?
– Почему мы так несчастны? За что нам это? – проговорил он, точно сам к себе обращаясь.
– Не валяй дурака, – ответила она, вставая и снова превращаясь в светскую даму. – Сделанного не воротишь. И потом кто тебе сказал, что мы должны быть обязательно счастливы?
Часть третья
1
Метеостанция находилась на последнем из островов, что грядою уходили с севера на юг Онежского озера. К тому времени, когда вдрызг разбитый, отчаявшийся и ни на что хорошее уже не надеявшийся Саня туда приехал, там жило две семьи и была такая красота и благолепие, что поверить, что где-то есть парткомы, очереди, магазины, центральные газеты и переполненные вагоны метро, было невозможно. Тезкин был ошеломлен свалившимся на него богатством в виде безумных и каждый день новых закатов, скал, сосен, вод и с трепетом подумал, что в своей не такой уж длинной жизни он потерял двадцать с лишком лет и все настоящее начнется только теперь. Работа занимала немного времени, а в остальные часы он торчал с удочкой или спиннингом у воды, плавал вдоль изрезанных берегов на лодке, приволакивал из лесу корзины грибов и ягод и только боялся, что по какой-нибудь неведомой случайности все это однажды кончится. Вся его предыдущая жизнь ушла разом в прошлое, оставив груду воспоминаний. Он решил, что лишь по ошибке родился не в деревне или небольшом городе и оттого совершил столько глупостей. Теперь судьба дала ему шанс все исправить, найти себя, тот мир, для которого он был создан, – не университет, не безмятежное семейное существование и не сумасшедшую любовь, а уединенность и сосредоточенность, подобные тем, что искали в древние времена отшельники. Он нашел тот кусок земли, где можно было прожить всю жизнь, не жалея ни об одном дне, не изводя себя пустыми сожалениями и страстями, ибо дни были непохожи один на другой, разрушая тем самым скуку, которая томит горожан и заставляет их выдумывать суетные заботы о деньгах, почестях и наградах.
Что же касается обитателей метеостанции, они поначалу отнеслись к Тезкину со смешанным чувством недоверия и любопытства. Им были совершенно непонятны его вздохи и ахи о красотах пейзажа и уж тем более чего ради он сюда приперся, но главное – не было в нем спеси и чувства превосходства, чего более всего не любят простые люди в людях интеллигентных.
То, что он себя переоценил, Саня понял довольно скоро. В октябре дни стали коротки, задули ветра не хуже степных, по воде пошла шуга, и на станции наступила тьма египетская. Мужики днями и ночами пьянствовали, иногда пьяные уходили на катерах в море, и Тезкину приходилось вместе с их привыкшими ко всему женами по несколько суток кряду торчать возле приборов и на кухне.
