Она запросто ходила с Тезкиным в пельменные и дешевые кинотеатры, и со стороны можно было подумать, что она тоже всю жизнь прожила в чащобах Пролетарского района. Из дорогостоящих развлечений она обожала одно – катание на лошадях. Каждое воскресенье с утра они отправлялись на ипподром, выстаивали очередь и совершали прогулки по кругу.
В этих забавах прошло больше месяца, и, ничего не говоря о чувствах и не имея никаких видов на будущее, они так привыкли быть вместе, что когда в конце той вьюжной андроповской зимы с ее облавами в кинотеатрах, магазинах и банях вернулись из Бенилюкса срочно отозванные Машины родители и любовники потеряли свое изысканное укрытие, то, верно, ничто не смогло бы заставить их друг от друга отказаться. Судьба им благоволила. На другом конце Москвы, в Тушине, проживала Машина бабушка, благонравная и набожная старушка восьмидесяти с лишним лет, успевшая получить воспитание в Смольном институте, покуда тот не превратился в вертеп. Несмотря на высокое происхождение, смолянка работала гардеробщицей в Доме культуры «Красный Октябрь», до девяти вечера квартирка пустовала, и здоровая парочка расшатывала кровать с периной до основания, а затем вкушала оставленные для внучки борщ и компот.
Вместе с этим борщом и компотом, вместе с дворянской пышной периной и барскими пуховыми подушками на Тезкина навалилась безразличная сытая сонливость – он располнел и размяк, воспоминания о печальных и горестных днях ушли на дно его души. Иногда, словно ото сна, отрываясь от этого полурастительного состояния, он думал, что так можно и вовсе себя потерять, и пробовал барахтаться, бередил душу прежними думами, глядел на звездное небо, но потом опять появлялась невысокая пухленькая Маша, и в объятиях своей пассии Александр забывал обо всем на свете. Дух его был немощен, зато плоть бодра. Машенька смотрела на него нежными глазами, в которых, будто в расплавленной смоле, переливалась густая, тягучая женская страсть, совсем не похожая на мужскую. Иногда, не успевая добраться до перины и полностью раздеться, они устраивались прямо в прихожей, среди пахнущих нафталином бабушкиных пальто и шуб, и Тезкину казалось, что никакие они не любовники, не друзья-приятели, а смертные враги, охотник и жертва, попеременно преследующие и унижающие друг друга безумными ласками.
Идиллия эта закончилась тем, что бабушка как-то раз вернулась раньше времени. По счастью, кровать была уже застелена, но Маша беспечно сидела на тезкинских коленках и выплевывала вишневые косточки. Заметив высокую и прямо державшуюся старуху первым, Александр побледнел, не смея даже подумать, что было бы, приди она на полчаса раньше.
– Что это значит, Маша? – спросила старуха резко.
Машина молчала, и Тезкину казалось, что сейчас произойдет что-то ужасное.
– Кто это? – повысила голос старуха.
– Ну, допустим, мой друг, – ответила внучка нехотя.
– И вы находите приличным так себя вести?
– Э-э… молодость, неопытность, – забормотал Саня.
– Пошли отсюда! – отрезала Маша, вставая, и Тезкину сделалось немного жаль: он бы с удовольствием посидел с этой старушкой, чем-то напоминавшей ему почаевских странниц, потолковал бы с нею о старине и порасспрашивал о людях, чьи фотографии висели на стенах. Но Машина уже стояла в тесной прихожей, надевая плащ. На столике перед зеркалом лежал ключ.
На улице накрапывал дождик, с водохранилища тянуло сыростью, на той стороне виднелся тонкий силуэт Речного вокзала, и они пошли по набережной.
– Нехорошо как-то, Маш, получилось, – сказал Саня. – Да и бабулечку такую грех обижать.
– Да, – отозвалась она, – мы теперь с тобой бездомные. Как Адама с Евой, из рая изгнали. А за бабушку ты не тревожься, ее ничем обидеть нельзя.
– Зачем ты ключ ей отдала?
– Ты этого не поймешь.
– Стыдно стало?
– Да нет, просто все надоело.
Ничего больше она не прибавила, и Тезкин подумал, что теперь, когда им негде будет встречаться, роман их быстро сойдет на нет и они без сожаления расстанутся.
Прошло почти две недели, она не звонила, но все это время что-то мучило его и мешало выкинуть эту историю из головы. Ему снились непонятные, тягостные сны, от которых страшно было просыпаться и страшно засыпать. В свободные от работы дни он уезжал в Купавну и, сидя на террасе, в одиночестве поглощал «Алазанскую долину» или «Старый замок», бессменно наличествующие на полках военного магазина возле станции, но забвение не наступало. А потом она позвонила, и было в ее голосе, не капризном и манерном, как обычно, что-то такое, что заставило его, бросив все, примчаться на место встречи.
Она была сдержанна, плохо выглядела, нарочито не отвечала на его вопросы, а он, чувствуя, что дело здесь не в ее характере, а в чем-то более важном, терпеливо ждал, бродил с нею по Воробьевым горам вдоль желтых заборов, пока наконец, как-то странно усмехнувшись, она не сказала:
– Я беременна.
– Это точно? – выдохнул он, не смея поверить.
– Точно, точно, – ответила она раздраженно, в полной мере ощутив, что беременность – вещь не самая приятная в своих проявлениях. – Что, испугался?
– Нет, наоборот.
– Наоборот – это как?
– Я рад, что у нас будет ребенок.
– Бу-удет? – Голос у нее дрогнул: – И как ты себе все это мыслишь?
– Мы поженимся.
– Санечка, – вздохнула она, – это все так сложно. Твои родители, мои родители.
– Да какое это имеет значение? – вскричал он. – Что, я тебя не прокормлю, что ли?
– Нет, ты точно андеграунд и никогда меня не поймешь.
Но Тезкин уже ничего не слышал – известие это его ошеломило. Весь мир вокруг него переменился, стали мелочными и незначащими вещи, еще вчера занимавшие его ум. Он вдруг ощутил, что отныне его жизнь обретет тот смысл, которого ей недоставало прежде. Исполнится его предназначение и оправдается так мучившее его извлечение из тьмы. Впервые после того, как они ходили с Козеттой в храм, ему снова захотелось помолиться Богу в теплой и бессознательной благодарности за то, что мир так устроен и женщина может родить ребенка, а мужчина стать его отцом. Тогда схлынут вся тоска и разочарование и истинной жизнью окажется возникшее из небытия существо. И, Бог даст, судьба его окажется куда более счастливой, чем судьба его молодых и беспутных родителей. Все то, что чувствовал Саня, что бродило и не находило выхода в нем самом, осуществится в этом человеке, уже живущем таинственной жизнью во чреве своей легкомысленной матери.
Но одновременно с этим в тезкинское чуткое сердце вдруг закралась тревога. Он не говорил никому сам и умолял Машу молчать о том, что она ждет ребенка, словно чувствуя, что мир может оказаться враждебным его дитяти. И, как оказалось, у него были на то все основания.
Втайне от родителей он снял недорогую квартиру в Филях близ нарышкинской церкви. Квартира эта была черна и страшна до безобразия, с лохматыми обоями, исшварканным полом, прокопченными потолками, и хозяева сдали ее только на тех условиях, что Тезкин сделает в ней ремонт. Весь март Саня белил потолки и клеил обои, представляя, как станут они здесь жить и каждый день ходить в Филевский парк. Он купался в этих мыслях, украшая жилище с жадной и придирчивой любовью. Но человек предполагает, а располагают, видно, попеременно то Бог, то дьявол.
Накануне того дня, когда они должны были въехать в свой дом, Маша зашла в комнату к матери и вышла от нее через полчаса с бескровным лицом. А моложавая изящная женщина весь вечер куда-то названивала и вполголоса договаривалась об очень важном деле, так чтобы не узнал муж. К полуночи все было слажено.
Тезкин ничего этого не знал. Он искал Машу весь день по всему городу, звонил домой, где никто не брал трубку, был в институте и даже поехал зачем-то на ипподром – все было тщетно. Он готов уже был броситься в милицию, но вдруг в голову его закралось подозрение. Саня поехал к дому на набережной и увидел, что в окнах горит свет.
Женщина в подъезде не хотела его пускать, но Тезкин, оттолкнув ее, вбежал по лестнице на шестой этаж и стал звонить. Ему не открывали.
– Хорошо же, – пробормотал он и стал со всей дури бить по двери ногами.
– Гаврюша, – послышался в глубине просторной и гулкой квартиры женский вопль, – вызывай срочно милицию!
– Где она?! – заорал Саня.
– Скорее, пока он не сломал!
– Куда вы ее дели, сволочи?
Он стоял и тряс дверь, бил по ней кулаками и ногами, пока не обессилел, а потом сел на ступеньку и зарыдал. Там и подобрал его наряд милиции.
Из отделения его выпустили вечером следующего дня, когда все было уже кончено, – в светлой клинике на Воробьевых горах свершилась одна из тех операций, что так часто свершаются ныне на святой Руси, а Марью Гавриловну отправили в «Озера» залечивать нервы подальше от покусившегося на нее безродного прохиндея. Но Тезкину было уже все равно.
6
Одно желание теперь им владело – уехать прочь из этого города. И на сей раз не в сопредельные ласковые земли, а куда-нибудь далеко, и никогда более не возвращаться в Москву, которую он считал не только свидетельницей, но и главной союзницей всех своих бед.
