страстное тело, чьи порывы заразительно передаются залу в его психических и физиологических реакциях (смехе, ужасе).
В теории литературы уже более столетия, со времен русской формальной школы, применяется понятие сказа — особо пластичной, театрализованной литературной речи, которая хоть и изложена в виде печатного текста, но по своим движениям и интонациям словно непосредственно произносится вслух неким живым, телесно ощутимым рассказчиком. Классический анализ сказа дал Борис Эйхенбаум (1886–1959) в статье о повести Гоголя «Шинель», где он отвергает моралистические (то есть знаковые) толкования сюжета и подчеркивает «мимико-декламационный» характер речи, имитирующей не внетекстовую реальность, а речевые жесты:
Все это вместе указывает на то, что основа гоголевского текста – сказ, что текст его слагается из живых речевых представлений и речевых эмоций […] слова и предложения выбираются и сцепляются не по принципу только логической речи, а больше по принципу речи выразительной, в которой особенная роль принадлежит артикуляции, мимике, звуковым жестам и т. д.[46]
Неровная, заплетающаяся, полная ужимок и гримас речь «Шинели» создает впечатление чьего-то фантомного тела, которое то с абсурдным усердием переписывает документы, как герой повести Акакий Акакиевич, то кривляется перед читателем или слушателем вместе с рассказчиком. Текст уподобляется телу — не статичному телу, которое подчинено условным значениям и которое можно читать, как, скажем, на картинке в модном журнале, а телу подвижно-жестуальному.
Тот же эффект телесного жеста может быть не развернут на протяжении целого текста, а сосредоточен в одной его точке, как в стихотворении Владислава Ходасевича «Бедные рифмы»:
И обратно тащить на квартиру
Этот плед, и жену, и пиджак,
И ни разу по пледу и миру
Кулаком не ударить вот так…
Мимесис здесь не обходится без семиозиса: чтобы жест удара «вот так» был не просто опознан, но телесно пережит читателем, его нужно тут же интерпретировать в абстрактных категориях – отнести к целому «миру». Вообще, процесс литературной коммуникации с необходимостью включает в себя знаковые составляющие – ведь он реализуется посредством языка, то есть с помощью знаков.
Обходясь без устойчивого, зафиксированного культурой кода, миметическая коммуникация вместе с тем более однозначна, чем коммуникация знаковая, ведущая к умножению и взаимодействию кодов и смыслов в процессе открытого семиозиса. Заразительно-миметические процессы, внедренные в работу таких знаковых систем, как литература или театр, еще недостаточно изучены; в них телесный мимесис может преодолевать, «снимать» семиозис, подчинять его иной, несемиотической задаче.
Часть вторая. Отдельные знаковые системы
7. Язык
Краткое содержание. Благодаря своим специфическим особенностям (нематериальность знаков, избыточность, двойное членение означающего, два способа означивания) естественный язык представляет собой особо богатую знаковую систему, допускающую как практическое, так и художественное применение.
Для семиотики естественный язык – знаковая система в ряду других, поэтому в предшествующем изложении все семиотические явления демонстрировались как на вербальных, так и на невербальных примерах. Тем не менее язык обладает собственной семиотической спецификой: это, по-видимому, самая сложная знаковая система, с которой имеет дело человек, и ее формализованным описанием уже два столетия занимается специальная наука – лингвистика. Язык используется в нашей культуре как универсальный посредник, на него «переводятся», пусть и не вполне адекватно, сообщения других знаковых систем культуры, в том числе устроенных принципиально иначе – например, визуально-иконических (мы пересказываем и анализируем с помощью слов картины и кинофильмы); а сам он разделен на множество национальных языков, тексты которых тоже лишь отчасти переводимы друг на друга. В силу такой сложности, функциональной активности и способности к спонтанному саморазвитию естественный язык способен служить инструментом познания и творчества, а не только коммуникации; когнитивные теории знака создавались и создаются в философии прежде всего на основе естественного языка, и он же служит привилегированным материалом при исследованиях эстетической функции знаков. Итак, система естественного языка исключительно богата и важна для человеческой культуры, поэтому на ней следует остановиться отдельно.
Подобно всем прочим знакам, языковые знаки опираются на материальный носитель, но в них он особенно отчетливо внеположен значению. Он варьируется, то есть носителей языкового значения на самом деле несколько: устная речь, письменность, а в ней разные технические средства записи даже в пределах одного национального языка (рукопись, печатный текст, электронный файл и т. д.), причем языковое сообщение свободно и достаточно адекватно переносится с одного носителя на другой – записывается со слуха, читается с листа, копируется и сканируется с письменного или печатного текста и т. д. Иначе обстоит дело во многих других знаковых системах: например, живописное произведение жестко привязано к своему материальному носителю (холсту, доске, стене), его нельзя без серьезных потерь «перевести» в словесное описание, в другое иконическое изображение или скопировать на другом носителе; даже самая высококачественная фоторепродукция, ручная копия или гравюра с картины ценятся гораздо ниже оригинала. Системы письма могут больше или меньше сближаться с устной речью по своей структуре: так, идеографическое письмо, использующее многие тысячи иероглифов, мало походит на живую речь, и его освоение требует долгого ученичества; напротив того, фонетическое письмо, использующее всего несколько десятков букв, точнее воспроизводит строй устной речи, и это более доступная, «демократическая» система; овладеть грамотой можно даже самостоятельно, не проходя специального обучения[47].
Итак, материальный носитель языковых сообщений в силу своей вариативности вынесен за рамки знакового процесса, несуществен для образования смысла. Эта независимость языка от материальной субстанции способствовала тому, что именно для него было впервые сформулировано соссюровское определение знака как сочетания чисто ментальных означающего и означаемого. Тот же фактор сказывается в исторической эволюции филологии — науки о языковых текстах. Современная структурная семиотика была основана филологом Соссюром и разработана в значительной части тоже филологами, специалистами по литературе; между тем изначально, со времен поздней античности, филология занималась тем, что сейчас по-русски называют «текстологией», – выверкой классических текстов культуры. Это один из видов «уликовой» деятельности, по Карло Гинзбургу: филолог-текстолог читает памятник словесности, состоящий из намеренно отправленных знаков, дешифрует его с помощью устойчивого кода (соответствующего национального языка), но ищет в нем прежде всего ошибки и отклонения от нормы, которые могут объясняться либо вариантами самой языковой нормы (историческими, диалектальными), либо случайной порчей текста (недосмотром автора, переписчика, наборщика), либо произвольными (например, цензурными) искажениями. Исходный смысл текста служит такому филологу фоном, на котором он выделяет следы, оставленные эпохой, историей, обстоятельствами; в нашей семиотической терминологии среди намеренных языковых знаков он выискивает признаки, которые никем не предназначались для чтения. Такая увлекательная работа сближается с охотой – однако, в отличие от охотника, филолог имеет дело не
