бы смысла.
Двойное членение означающего предоставляет естественному языку экономный аппарат выражения: вместо того чтобы формировать для каждого означаемого (понятия) новое, ни на что не похожее означающее, можно просто по-другому комбинировать немногочисленные стандартные единицы смыслоразличительного уровня; ср. упомянутое выше фонетическое письмо, более экономное, чем идеографическое. Луи Ельмслев писал об этом, называя смыслоразличительные единицы языка «фигурами», в отличие от смысловых «знаков»:
…язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям может быть построен легион знаков. Если бы язык не был таковым, он был бы орудием, негодным для своей задачи[52].
Двойное членение способствует избыточности языкового кода: в процессе речи можно сочетать разные смыслоразличительные единицы в рамках одной смысловой единицы – произносить слово искаженно, с акцентом, заменять в нем одни звуки или фонемы другими, не меняя его основной смысл.
Двойное членение означающего связано с еще более фундаментальным свойством языка, которое Эмиль Бенвенист характеризовал как двойное означивание, то есть два способа создания и восприятия смысла, – семиотический и семантический. Они различаются как две разные интеллектуальные операции: идентификация заранее известных, повторяющихся объектов (каковыми могут быть знакомые вещи, люди, места и т. д. – а также и языковые единицы, например словарные слова) и уяснение смысла новых, уникальных событий (поступков, высказываний – в терминах Соссюра, единиц «речи», а не «языка»). Семиотическое означивание – это опознавание отдельных знаков или дифференциальных единиц, семантическое означивание – понимание целостных высказываний.
Тот факт, что дело касается именно двух разных родов понятий, двух познавательных областей, можно подкрепить и указанием на различие в критериях, которые предъявляют тот и другой способ к своим единицам. Семиотическое (знак) должно быть узнано, семантическое (речь) должно быть понято. Различие между узнаванием и пониманием связано с двумя отдельными свойствами разума: способностью воспринимать тождество предыдущего и настоящего, с одной стороны, и способностью воспринимать значение какого-либо нового высказывания – с другой[53].
Семиотическое означивание действует в отношении как знаков, так и сигналов – мы опознаем сигналы, стандартно реагируем на них, не отличаясь в этом от животных и машин; а семантическое означивание действует только в отношении полноценных знаков, образующих смысловые высказывания, доступные лишь человеческому интеллекту. Об этом говорили в науке еще до Бенвениста: «Понимается только знак, узнается же – сигнал»[54]. На уровне формальной организации языка два способа означивания соответствуют двойному членению означающего. Смыслоразличительные единицы – буквы, фонемы – достаточно правильно опознавать, а любое образованное из них слово (смысловую единицу) требуется уже понимать, причем обычно в контексте целостного высказывания; у слова, конечно, есть стандартное, опознаваемое словарное значение, но его смысл в речи решающим образом зависит от контекста, так что мы можем употреблять и адекватно понимать слова в «фигуральном» и даже в «обратном» смысле. Два способа означивания можно выделять и в масштабе целостного текста. Выше (глава 6) уже упоминался роман Умберто Эко «Имя розы»: его сюжет закодирован двумя кодами, и если детективная история предназначена скорее для опознавания и завершается нахождением однозначной разгадки, то философия культуры, которая транслируется с ее помощью, требует углубленного семантического понимания.
Два способа означивания наглядно сходятся вместе и взаимодействуют в специфическом языковом явлении, которое называется дейксисом, – особой функции некоторых слов и грамматических категорий, связывающей их значение с непосредственной ситуацией высказывания. Значение дейктических элементов языка (они также именуются шифтерами) определяется не только общей словесной структурой текста, но и тем, кто, кому, когда и где высказывает этот текст; например, слова «красный» или «три» – не шифтеры (дейктические элементы), их значение не зависит от действия, посредством которого их произносят или пишут, а вот значение слов «ты», «сейчас», «сюда» невозможно установить вне актуального акта высказывания, его места, времени и участников. Шифтеров много в языке, и они не всегда столь четко определены, как, скажем, местоимения, часто они получают дейктическую функцию лишь окказионально, в зависимости от контекста. «Шифтер» значит буквально «переключатель», он переключает процесс означивания с содержания речи на акт речи, с семиотического опознавания отдельных языковых знаков на семантическое понимание высказываний как целостных событий. Словарное значение слова «понедельник» легко идентифицировать (понедельник – это день, следующий после воскресенья), но вот приведенную Роланом Бартом фразу из полученной им открытки: «Понедельник. Возвращаюсь завтра. Жан-Луи» – можно понять, только соотнеся ее дейктические члены с внеязыковой ситуацией:
…который понедельник? который Жан-Луи? Как я могу это знать – ведь со своей точки зрения мне тут же приходится выбирать из нескольких Жан-Луи и нескольких понедельников?[55]
С двойным процессом означивания связана возможность моделировать в языке чужой голос, воспроизводить в собственном тексте чужой акт высказывания – при цитировании, при внедрении в речь чужой интонации. С ним же связан и еще один специфический эффект, присущий только естественному языку и производным от него знаковым системам, – перформативное высказывание: называемое действие непосредственно осуществляется самым актом его произнесения или написания («Объявляю собрание открытым», «Завещаю свою коллекцию музею»), а значит прямо зависит от этого речевого акта. Такое высказывание приходится понимать в том смысле, в каком мы «понимаем» не текст, а чей-то поступок; отсюда специфический критерий его оценки, отличный от текстуального. Как определял перформативы введший это понятие английский философ Джон Лэнгшоу Остин (1911–1960), они «ничего не “описывают” и ни о чем не “сообщают”, не являются “истинными или ложными”»[56]; такие высказывания бывают только успешными или неудачными: например, собрание, объявленное открытым, может реально и не начаться… Одной из причин перформативной неудачи (или даже вообще исключения данного высказывания из разряда перформативов) является, между прочим, художественное применение речи: если король или президент публично провозгласит: «Объявляю войну», то война действительно начнется – и не начнется, если те же слова произнесет на сцене актер, исполняющий роль короля. Из этого примера видно, что перформативными высказываниями можно играть, можно производить их фиктивно, «понарошку», и такие симулированные речевые акты широко применяются в литературе и искусстве.
Теория перформативных речевых актов выросла из понятия «языковых игр», введенного австрийско-британским философом Людвигом Витгенштейном (1889–1951), чтобы объяснить зависимость значения языкового знака от практической ситуации, в которой он употребляется. Языковая игра предполагает намерение говорящего произвести какое-то действие по отношению к собеседнику – нейтрально информировать, в чем-то убедить, добиться словесной или действенной реакции и т. д. Так объяснял Витгенштейн в своих послевоенных «Логических исследованиях»; а еще раньше, в «Логико-философском трактате» (1921), он подчеркивал особую роль предложения (или «знака-предложения») как исключительного носителя смысла, отражающего своей структурой логическую структуру некоторой ситуации. При такой трактовке языковое предложение можно считать иконическим
