Однако при наличии черт сходства с другими дневниками у Короленко имеются и признаки отличия. В сохранившихся отрывках дневника Тургенева 1882 – 1883 гг. событийный ряд может воспроизводить факты, имевшие место одновременно в Париже, Петербурге и Спасском. Все они не имеют между собой логической связи и группируются в одной записи в силу одновременно поступившей информации о них автору дневника. Все они значимы для Тургенева, но могли бы быть разнесены по разным дням, поступи о них сообщение с задержкой на сутки.
В дневнике Короленко мы сталкиваемся с видоизмененным континуальным хронотопом. Здесь связь между одновременно происходящими событиями носит не случайный, а причинно-следственный характер. Они могут соотноситься также и по смыслу. Причем отдельное явление связано с общим порядком вещей, как часть с целым. В данном случае Короленко, используя чисто художественный метод, указывает на типичность события, устанавливает его общезначимый смысл: «Даже дважды процензурированная книжка <...> все еще несет в себе зародыш гибели «вековечных» русских начал. Хороши, однако, начала. Есть ли еще где-нибудь в Европе такой трусливый, всего опасающийся «порядок»?»; «На толпу, не знавшую, чего от нее хотят и куда ее гонят, почему ее «не пущают» в одну сторону и куда именно ей идти дозволено (прообраз русской жизни), – кинулись конные городовые и начали крошить нагайками кого попало»; «10 ноября 1898 г. В Полтаве разыгралась целая политическая «история». Жил там некто Налимов, бывший офицер, бросивший службу и занявшийся садоводством <...> (далее следует его история. – О.Е.). Сам Налимов объясняет свой поступок тем, что, если бы он не донес, то донесли бы до него! Оправдание плохое, но система шпионства среди педагогов очевидно хороша!»[120].
Сочетание конкретного с общим отражается и в такой детали, как набросок плана части города, в котором произошла демонстрация студентов в декабре 1900 г.; а еще через полтора года в дневнике появляется следующая запись: «<...> я уже более десяти лет замечаю и заношу в свои книжечки особую извозчичью легенду о студенческом движении»[121]. Хронотоп Короленко понимает уже не как одновременность пространственно удаленных событий, а как процесс, как движение «типического» явления со всеми его закономерностями: «<...> Запутанная и довольно бессмысленная русская история, преломляясь в темной массе, создает в ней новую легенду и новый мираж. В жизни, кроме царя, есть еще «студенты»[122]. И далее излагается история студенческих выступлений в Киеве.
Процессуальный характер многих фактов хорошо прослеживается на ряде записей, посвященных детям Короленко. Сделанные в разное время, они отражают процесс освоения детьми окружающего мира одновременно с усвоением языка, слова, понятия. Языковое творчество ребенка показано не как единичный факт, а как стадия в его физическом и интеллектуальном развитии.
Расширенное понимание времени нередко приводило к тому, что сообщение о каком-то событии дробилось на несколько подневных записей в зависимости от сроков его завершения (например, история некоего Клопова). Такая организация хронотопа отражала качественно новую, более высокую ступень в освоении континуального времени – пространства.
в) психологическое время – пространство
Немало авторов выбирало дневниковый жанр для того, чтобы отмечать в нем события душевной жизни. Для них повседневные явления действительности были важны в той мере, в какой они имели непосредственное отношение к фактам сознания. В таких дневниках пространственно-временные параметры были иными. Время и пространство в них были прежде всего мыслительными категориями. Они отражали «непрерывный континуум сознания» (термин М. Мамардашвили) авторов.
Астрономический хронотоп во всех его дневниковых вариантах имел более или менее четкие координаты. Психологическое время подчиняется душевным ритмам автора, и его границы условны. Топосами в таком дневнике, наряду с феноменами сознания, могут быть сны, фантазии, воспоминания. Они еще больше деформируют традиционную пространственно-временную структуру.
Некоторые авторы специально приурочивают время записи в дневнике к моменту, когда сознание отвлекается от физических объектов повседневности и сосредоточивается на сугубо душевных движениях. Н.И. Тургенев дает таким тетрадям дневника специфические заголовки – «Белая книга, или бред, по большей части полночный», «Размышления после 10 часов ночи».
Другие авторы, посвящая жизни сознания особые тетради, также закрепляют за ними характерные названия: «Психологические заметки» у А.В. Дружинина, «Психоториум» 1853 г. у НА. Добролюбова.
Выделение таких дневников в особую группу означало не только признание за ними специфической предметной сферы, но одновременно выводило их из обычной пространственно-временной системы координат. Если хронологические рамки такого дневника соотносились с периодом индивидуации, их авторы инстинктивно понимали, что время роста сознания не тождественно астрономическому, календарному времени, а феномены душевной жизни не являются зеркальным отражением событий внешнего мира.
Структура дневника, запечатлевшая «двойную» жизнь автора, свидетельствовала о том, что психологическое время – пространство имеет свою ценность и смысл. События душевной жизни, введенные в структуру астрономического хронотопа, деформируются и лишаются той силы выражения, которой обладают в автономном пространственно-временном ряду.
С завершением процесса индивидуации у многих авторов пространственно-временная структура дневника приобретает все свойства классической – локальной или континуальной. У интровертов же она остается прежней. Дневники В.О. Ключевского зрелого периода (1867 – 1877 гг.) имеют ту же структуру хронотопа, что и ранние, периода индивидуации (1861 – 1866 гг.). Они почти не отражают текущие общественные события и факты личной жизни историка. В них сосредоточены размышления и переживания, вызванные этими событиями и фактами, а временные и пространственные рамки последних с точностью не определены. Ключевский сам указывает на особую природу времени душевных феноменов и на его автономность по отношению к календарно-астрономическому: «С привычным чувством берусь я за свой маленький дневник, чтобы занести в него несколько дум, долго и медленно спевших и до того уже созревших, что они, как что-то готовое и законченное, пали на дно души, словно спелые зерна, вывеянные ветром на землю из долго питавшего их колоса (курсив мой. – О.Е.)»; «Мы не привыкли обращать должного внимания на многие явления, из которых слагается внутренняя история человека, – именно на те явления, которые, возникая из обыкновенных, самых простых причин, производят в нас незаметную неосязаемую работу и уже только результат дают нашему сознанию»[123].
Сложную форму психологического хронотопа создал в своем дневнике А.И. Герцен. Время у Герцена играет огромную роль и часто оказывает решающее воздействие на содержание записи. С обращения к времени дневник начинается и на рассуждении о нем он заканчивается: «Три года назад начат этот журнал в этот день. Три года жизни схоронены тут <...> перечитывая, все оживает, как было, а воспоминание, одно воспоминание не восстановляет былого, как оно было <...>»[124] Из современников Герцена только Л.Н. Толстой в равной мере ощущал на себе давление времени и с такой же силой отразил его в летописи своей жизни. Как и у Толстого, время в дневнике Герцена может быть рассмотрено в двух значениях – как философская проблема и как форма организации событий в повествовательном пространстве.
Преодоление тридцатилетнего рубежа в своей жизни заставляет Герцена больше ценить настоящее, каждое проживаемое мгновение. От этого время в ряде записей сжимается до экзистенции, до субъективного переживания мимолетности бытия: «Настоящее есть реальная сфера бытия. Каждую минуту, каждое наслаждение должно ловить, душа беспрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать все окружающее и разливать в него свое»; «Настоящим надобно чрезвычайно дорожить, а мы с ним поступаем неглиже и жертвуем его мечтам о будущем»; «Одно настоящее наше, а его-то ценить не умеем»; «Ловить настоящее, одействотворять в себе все возможности на блаженство»[125].
Психологический характер хронотопа становится очевидным особенно в тех записях, в которых Герцен обращается к недавнему прошлому и заново перебирает в памяти запечатлевшиеся события. Обыкновенно ход события не излагается, а из его факта делается философское обобщение. Прошлое и настоящее соединяются в целостной эмоции-переживании: «Вчера был в Перове. Посетил те места, где 8 мая 1838 г. встретился с Natalie и откуда мы поехали во Владимир <...> и четыре года с половиной, лучшую без малейшей тени сторону моего бытия, составило это беспрерывное присутствие существа благородного, высокого и поэтического»; «Четыре года тому назад, 19 марта, уехал Огарев из Владимира, после первого свидания. Как все тогда было светло!»; «Невольно вспоминается, что было в эти дни 8 лет тому назад <...> Поскакал в жизнь. Да, лишь с этого дня считается практическая жизнь <...>»[126].
