Голову поднял – деревья стоят равнодушные, листва еле шевелится.
Он схватил пясточку желтоватой землицы, сухой, сочащейся между пальцами, сжал её покрепче. Земля просыпалась вниз, припудрила бессмысленные кружева на крышке гроба. Стенки могилки осыпаются, насекомые какие-то ползают по подрубленным корням.
– Деревья оплетут гроб новыми корнями, сожмут, обнимут навсегда, и отец сможет приходить только во сне, – подумал Митяй.
После похорон ушёл в дальний угол кладбища, шептал тихо, присев на чужую лавочку возле ухоженной могилки:
– Папка, зачем ты это сделал? Как мы без тебя? Как же так? Бросил нас! Почему? – слизывал слёзы, а они копились на верхней губе, горькие, как лекарство.
Его искали долго, настоящий переполох получился. А мамка схватила его в охапку, заплакала, увлажнила ему щеку, шею такими горячими слезами, что Митяй не выдержал, словно растворился в этой обжигающей влаге, и сам заплакал в голос. Так они постояли в обнимку, не зная времени.
Поминки были. Кутья, бульон с пирожком. Водки выпили. Лица слегка разгладились, помягчели. В центре стола стоял на пустой тарелке стакан водки, накрытый куском хлеба, приборы – словно отец сейчас войдёт, вытирая руки полотенцем, кинет его на спинку стула и поест с аппетитом, неспешно, так что вкусно со стороны смотреть, и слюнка прибежит перед обедом, как бывало прежде.
– Он же от водки, может, и погиб, – глядел Митяй исподлобья на прозрачный стакан. – А теперь вот… и нет отца. Зачем же налили водки?
* * *
Пришла зима.
И стали Митяя донимать чирьи, фурункулы и карбункулы – это когда несколько злых корней внутри разрывают тело, раскалёнными гвоздями, да так, что температура с ног валит и шею не повернуть. Всю зиму дрожжи жидкие пил. По дороге из школы заходил в бакалею, выпивал стакан за двадцать копеек. Опротивели – донельзя, но – к лету прошло, только вся шея, как полигон на манёврах, изрыта была глубокими траншеями исковерканной, перепаханной кожи. Поэтому не любил раздеваться при людях.
Унижение и нищета, давили Митяя к земле, и не шла учёба, не лезла в голову, потому что рядом сидели весёлые, ухоженные детишки, при хороших, заботливых родителях, чистенькие, правильные. Всё – на месте, ровненько.
Митяй – тоже чистенький, только в стиранном-перестиранном, подштопанном, перешитом-перелицованном.
Он чувствовал, словно клеймо на теле под всеми этими тряпками несуразными, – «нищий»! И не смыть его ни в какой бане самой злой мочалкой, потому что – внутри, в самой серединке тавро коричневое, несмываемая отметина – пропечаталась.
Толстых с детства невзлюбил. Чудилось в этом благополучие, сытость и усыпляющий достаток в чужом, враждебном доме.
Цеплялся за малейшую возможность с ними подраться, повздорить.
Его сторонились. Некоторые заискивали, подхалимничали, «угощать» пытались: яблоко, конфеты, но ещё больше его раздражали, потому что понимал Митяй – с барского стола эти дары, не от сердца.
Грустный Новый год. Большая еловая ветка, немного игрушек, мишура, подарок казённый с двумя мандаринками, и маленькой шоколадкой. А за окном светятся другие окна: праздничные люди, гости. В праздники хуже всего – совсем некуда себя деть.
И друзей настоящих не было, разве что Лёнчик, стриженный наголо, двоешник. Голенький – и кликуха, и фамилия!
Брат его старший сидел в тюрьме. И наколку он первый сделал из класса, и курить начал раньше всех. Пацаны его побаивались и держались в стороне, памятуя о брате, который может вернуться из тюряги в один прекрасный день. Хоть и ненадолго, потому что рецидивист, а всё равно – опасно.
Не верил Митяй словам, никому не верил. Пустое это, туфта. Непослушный был. Слушал нравоучения, но не слышал, не выходил из горестной задумчивости, в каком-то столбняке находился.
Многое научился понимать, но бакланить, попусту болтать не любил. Отмалчивался, хмурился. Предпочитал действовать скоро, жёстко, молча.
Однажды мама суп куриный приготовила.
Прозрачный, красивый. Кружочки жёлты мерцают, плавают, морковка вспыхивает оранжево, лапша маминого приготовления – красота! Вкусно! Потом увидел в мусорном ведре, под раковиной, голубиные перья. Блёклые, скомканные влажной тряпицей. Кошка Муська часто ловила голубей, тащила их домой. Благо крыша – вот она, руку протяни к лестнице пожарной из комнаты в коммуналке. Они и на окошко присаживались, любопытствовали, косили оранжевым глазком, вертели головёнкой.
– Значит, мама сварила суп из Муськиного голубя? – Отобрала у кошки добычу?
Дико ему показалось, неправдоподобно. Спросить постеснялся.
Не хотел обижать.
Сначала решил – вывернуть суп этот, сразу ставший сиротским и горьким, – в унитаз! Да голод любого обломает. Присолил слёзками, бисером мелким крупного помола, но съел.
И осталась эта унизительная заноза внутри, никак не выдернуть и не забыть. Саднит и ноет, до звериного рыка доводит, до затмения умопомрачительного. На всю жизнь в той самой шкатулке, куда он все обидки складывал.
И не убывала она, не уменьшалась, и не закрыть – не выкинуть, топорщится колючее нутро.
* * *
Он был уже настоящим забиякой. Только еще больше озлился на всех и вся. Не от зависти, от безнадёги.
Он рисково вылезал из окна, подтягивался на руках, полз по жести к слуховому окну, линяющему лишаями старой краски.
На чердаке лежал припудренный пылью хлам.
Связки старых книжек, учебников. Он листал их. Здесь ему было интересно читать, играть в слова, переделывать их: каблук – «калбук», диагональ – «дионагаль», автобус – «аболтус». Рассматривал карты, размышлял о пёстром ковре мира, в котором множество разных стран, дорог, морей и океанов, людей и языков. Трудная, но радостная жизнь, наполненная доброй усталостью, тёплым домом, вкусной едой и добротной, удобной одеждой, которая нравится и годится на разную погоду.
Патефон в коричневом дерматине.
Пачка старых пластинок бурых конвертах из обёрточной рыхлой бумаги, словно йодом накапали на неё. Дырка в центре, кружок синий, красный. «Тачанка», Лидия Русланова, Шульженко – «Синий платочек». Шипела, крутилась пластинка, чёрная, как гудрон. Толстая игла двигалась, прижималась к тусклому глянцу, извлекала из толщи времени мелодию.
Чудилось, что вклиниваются какие-то неведомые, необъяснимые голоса из запредельной дальности. И было немного странно и жутковато, потому что он не знал – что им ответить, тем, невидимым в тяжёлой, угольной, ископаемой толще старой пластинки. Может быть, это было важно, и они спрашивали, посылали сигнал, ждали, а он безмолвствовал, обрекая их на неведомые страдания, так и не оказав помощи?
Здесь же нашёл прозрачный шар. Внутри наклонилась к жёлтому пляжу пальма, море ленивыми белыми барашками набегало на песчаный берег. Солнце в зените. Весёлый мальчик на спине дельфина. Всё это замерло в прозрачном желе, разбавленноем крохотными пузырьками.
Что-то было в этом шаре, кроме видимого глазу. Что? Что ещё было в этих пузырьках, без чего нельзя жить весело, празднично, в радость? А без чего нельзя – жить? Без мамы, еды, воздуха, солнца, красивой яркой одежды, денег? Чего ещё?
Одна пластинка называлась «Луна и мозги». Начиналась она с залихватского гитарного перебора, потом томный женский голос, манерничая, проговаривал:
– Как нынче чудесно! Луна-то как сияет! Интересно – есть ли жизнь на Луне?
Мужской голос, лишённый всякой романтики, грубовато отвечал вопросом на вопрос:
– А мозги у тебя есть?
Потом шёл долгий, нудный разговор на две эти важные для собеседников темы. Митяю становилось неинтересно, он отвлекался, представлял Луну, как большую таблетку валидола на маминой тумбочке, но только серую, пыльную. Не дослушав, он менял пластинку на заряженный бодрой энергией «Марш авиаторов», ясный и чёткий, как фигуры пилотажа в синем небе. А ещё выше – стрижи!
Однажды, в полнолуние, глядел Митяй в узкую прорезь вверху окна камеры, и резанул его вселенский, знобкий холод одиночества. Вспомнил пластинку бестолковую и подумал:
– Может быть, Луна – место ссылки самых отъявленных одиноких душ? Вечные поселя! Или души только на Земле могут существовать?
Голуби косили чёрным глазком, в оранжевой радужке, вертели головёнками настороженно, перебирали красными сафьяновыми лапками. Радужным оперением поблескивали. Потом успокаивались. Гуркали деловито, будто ядрышки негромкие перекатывали, делились новостями, которые принесли ему, разглядев с высоты своего полёта только самое важное.
От стрижей, пролетающих на родину – в Африку, или в Германию, к острым шпилям старинных кирх. Послушать, взволноваться и ринуться в необъятное, как рокочущая, яростная музыка органа, – бездонное небо. Стрижи – души лётчиков? Кто же ещё такой простор выдержит и не задохнётся?
Тишина приходила к звукам, словно это был первый день мира, и шуметь и разговаривать ещё не придумали, словами лукавыми играть – не научились.
