Тишина приходила к звукам, словно это был первый день мира, и шуметь и разговаривать ещё не придумали, словами лукавыми играть – не научились.
Он становился тих и задумчив. Если бы кто-то сейчас его увидел – не поверил бы, что это тот самый пацан, который на пустыре за гаражами не испугался «один на один» выйти и победить на кулачках боксёра-разрядника «Опору». Витёк Опорышев, хам и оболдуй, отбиравший копейки у малышни, наглел с каждым днём и созревал неизлечимым нарывом для какой-нибудь беспросветной глупости, чтобы получить прописку на зоне. Весь двор болел за Митяя, и он – не подвёл.
Изустные рассказы о его подвигах гуляли по району. И прибавлялись приводы в местный отдел милиции. Он слушал всю эту ушещипательную ерунду от толстых блондинок в несуразной ментовской форме, презирал их и думал:
– Курицы-женщины в перьях! И чего они все – блондинки? Тёмных что, не берут в ментовку? Эх, кабы не мамка – меня бы только и видели!
Тётка приехала, покупки сделать перед школой. Пошли по магазинам. Его взяли.
Насмотрела платьишко Дусе, дочке своей.
– А вот давай-ка на Митьку примерим, – предложила тётка. – У него такие же габариты! Ну, может, – попа помене. – И лезут к нему с этой – коричневой… тряпкой несуразной. А он стал драться. Разозлился. Так было обидно. И убежал. Стыдно было перед тёткой, но остановиться, успокоиться уже не мог: вертел им кто-то невидимый, и не совладать!
– Ну, чисто – волчонок растёт! – сокрушалась тётка, мрачнела, на маму боялась взглянуть.
Мамка, рано постаревшая, молчала, смотрела сухими глазами и ничего впереди не видела. Что она могла поделать? Тут – мужчина должен поговорить строго. На место поставить, уверенно, без нажима, раз и навсегда образумить. Да нет его – мужчины, и вряд ли заведётся. Кому она теперь – с «довеском» нужна, молодая старуха.
* * *
На лето уехал в деревню, к тётке, помидоры, огурцы собирать. Десятый ящик за работу отдавали, расплачивались. Митяю не нравилось это занятие. Он уже себя взрослым считал – восьмой класс закончил, с осени в ПТУ должен был пойти, в «кабловку», как местная шпана окрестила училище.
И вертелась вокруг него Зиночка. Толстая, рыжая, нос шелушится от солнца. Румяные щёки вмиг вспыхивают пожаром от одного взгляда, так что все конопушки изнутри светятся, поспевшие в одно мгновение, на глазах. А глаза – зелёные, большие, плутоватые.
Тоже гостила у родни, откуда-то с Урала приехала. Постарше была – в десятый перешла. Сиськи рвут платье, – тесное в подмышках. Хи-хи. Ха-ха. Смеётся без конца и без повода, только что на спину не заваливается – так смешно! Дура!
Как за стогом сена оказались? Вечером, уж все разошлись, пыль улеглась, коров по дворам развёл пастух. Прохлада вместе с пылью на дорогу опускается.
Целовались, мусолили влажно, горячие губы. Митяя дрожь пробирает, а она на коленки встала, спустила рывком с него штаны, в руку взяла, сжала несильно и неожиданно для Митяя – поцеловала. Так – самую малость, губами слегка прикоснулась. Как электричеством кольнула.
И тут – фонтан вырвался ей в лицо!
Смеётся она, заливается, остановиться не может, так её смех разобрал.
Лицо косынкой вытерла.
Митяю – стыдно, неловко. Худобы своей, штанов этих старых, выцветших, что всё так неудачно.
– А мне говорили – гроза всего района! Ладно! – сжалилась она. – Айда на речку. Пришли. Речушка в этом месте спокойная. Разделась она, купальник пёстрый, соски, выпирают, словно шарики железные от тёткиной кровати привинтили к груди, дразнятся и манят – возьми в обе горсти, сожми крепко, разомни, пусть мягше станут. Только всё наоборот – ещё крепче они становятся!
Митяй глаза отводит, стесняется, а руки, как и не его – сами тискают.
Искупались, на другую сторону речки заплыли.
Зинка, будто русалка речная, плещется, кончики волос намокли, потемнели.
– Пойдем – сушиться, – предложила. – И бегом в баньку ближнюю. Только пятки белые сверкают в сумерках. Вода с неё капает, словно китиха на берег выползла. Запыхалась. Митяй – следом.
На полок влезли. Она лифчик сняла. У него трусы вздыбились – будто кнопочку нажали.
Лицо близко, в конопушках. Руки, тело – будто через сито загорала. В сумерках, слепят, светятся оранжево – брызги солнечные, мелкие.
Она трусы свои сняла аккуратно, воду выжала, расстелила рядом. Потянула с него трусы.
Они мокрые, не даются, к телу прилипают.
Встал он, скинул – сам.
Запах банный – духмяный, вениками пахнет. Полок потемнел, но чистый. Банька «намоленная», пропаренная многажды. Присела на один бочок, к речке наклонилась поближе – к водице. Оконце запылённое, паучок в углу, в гамаке своём покачивается на фоне речной воды, сосредоточился, – ужинать – пора.
Река – граница, а на той стороне – лодка. И сидит в раздумье дедушко – как ему через эту границу перевезти и козу, и капусту, и волка, и себя, не ударив в грязь лицом. Не опростоволоситься – счас же вся деревня узнает, засмеют – до сёмого колена всю фамилию, изустно и в лицах – распозорят! Вперёд – на года!
И у каждого тут – своя жизнь, своя история, биография, а теперь вот – сложилось в общую географию, и как соединить, чтобы всем – на удивление и, на зависть?
Стоят они, смотрят друг на дружку, молчат, у каждого свой интерес, и думка – своя при этом.
Ответственность же – целиком на дедка ложится.
Такой вот – момент истины. И река-судьба, и лодка-судьба, а что потом?
Что может быть потом? Да неинтересно! Волк – в лес наладится, коза – в огород заспешит, а капусту дед – домой отнесёт – не выбрасывать же добрый кочан, плотный и тяжёлый.
– Эка невидаль – кочан! – скажет строгая бабка. Нахмурится – опять безделицу, завалящую приволок, а похваляешься – добытчик!
А дед вспомнит реку – может быть, самую яркую страницу всей своей жизни, и уснёт с улыбкой. Прибережёт для внука историю. Тот ещё не перестал удивляться и тормошит, семенит следом:
– Деда, расскажи, ты же обещал!
Как такому благодарному слушателю не потрафить? Садись – ухи на гвоздик, да слухай – сюда.
Дичится Митяй, зажимается. Она его руку на треугольник кудрявый положила, водит ею: гладь, мол. Как кошка, когда спинку подтискивает под ладонь. Откинулась, легла на спину, груди разъехались влево-вправо. Тело белое, и манкое и отталкивающее, неведомое ощущение, и сладость запретная – так вот оно как?! И всё это, – большое, перед ним раскинулось, и ещё больше сделалось, дыхание перехватило, и страх, и восторг, и огонь дьявольский – жарко стало в один миг, до озноба, как и не был в речке прохладной только что, не плескался в свежести вечерней.
– Иди сюда, – прошептала. – Я помогу. – Пальчикам – нежно так шевельнула.
– У-у-у. – Застонала, задвигалась под ним, навстречу его движению. – Хорошо. У-у-у. – Властно притянула, обхватила сильно руками, ногами, пятки жёсткие от ходьбы по земле, как наждаком по спине потёрла. Потом словно пришпорила Митяя, заторопила, в бреду каком-то странном лопочет: – Хорошо. Ещё, ещё. – Прикусила легонько плечо на самом скате, потом сжала руками, больно, как прищепкой, словно не в себе.
Митяя точно током пронзило. Задышал глубоко, во рту враз пересохло. Погнал ритмично – откуда что взялось, вроде и не учил никто.
Закричала, запричитала, заблажила. Напряглась, вцепилась в бока руками – до боли, до синяка. Выгнулась, как припадочная, глаза прикрыла.
Митяй близко-близко смотрит – тонкая сеточка синеньких прожилок вокруг глаз. Пульсирует, бьётся. Беззащитная она стала от этого, словно первый раз в дом к себе привела и говорит:
– А бери, что хочешь, ничего не жаль – добрая я сегодня! Для милого дружка и серёжку из ушка!
И как-то неловко от такой щедрости неслыханной.
Потом вздрогнула, обмякла и раскинулась.
Голову его руками обхватила, – волосы торчком от речной воды – целует, тянет к себе, словно опять в безумие впала. Но вдруг перекрестила и сказала по-бабьи:
– Лягушонок! Какой ты крепенько́й! Упругонько́й! А говоришь, не умеешь! – Засмеялась. – Научим, есть чего – учить! – Провела рукой. А колышка – и нету-ти! Пропал колышо́к – ко́тейка, – должно, унёс, под елову ветку! Чудно́, был боровичо́к, да сорвали под шумо́к, уж нету шляпки, одна ножка осталась, и та подвяла, накренилась!
Смех у неё радостный, довольный. Митяй духом воспрял, даже гордость поднялась – за то, что не подкачал, хоть сперва и опростоволосился.
– Не так всё и плохо в итоге. – Митяй даже превосходство ощутил, – всё-таки он-то сверху был! Победил. Мужиком стал – теперь! Это уж точно!
Наклонился дед до земли, в оконце банное глянул, усмехнулся, крёхнул досадливо, что некстати подглядел. Неловкость вышла нечаянная.
Луна – солнце цыганское – выкатилась большим белым колесом из-за тучки-пёрышка и осветила, неживым фиолетом обсыпала, и стало далеко видно, аж за тёмный край горизонта.
