class="a">[77]; имя «Помпей» (ср. по ассоциации – «Последний день Помпеи») – цепочку «огненных» образов.
Третья строфа стихотворения – самая парадоксальная, она выпадает из традиции не только газетного некролога, но и торжественной оды. Продолжается игра с пространством: вопреки иудео-христианской традиции, согласно которой воины, павшие в правом бою, переносятся в рай, маршал и его солдаты оказываются в «адской области» (вновь перелицовывается советский штамп «такая-то область» – «адская область»). Сюда же – многозначное слово «провал»: провал в памяти, но и провал-бездна. Строфа выделена и грамматически: до нее большинство глаголов употреблялось в настоящем времени; после нее – в будущем. В финале строфы прорывается звуковая блокада – Жуков подает реплику.
И после этой реплики все резко меняется. Оказывается, погружение Жукова в ад в третьей строфе стихотворения предпринималось едва ли не для того, чтобы в четвертой строфе вытянуть маршала из «адской бездны» и вознести чуть ли не в рай. Сигнал этого пространственного перемещения – торжественное «десницы», с очевидным обыгрыванием двух значений – правая рука и «правое дело». Формула «правое дело», как известно, прозвучала в речи В. М. Молотова по радио 22 июня 1941 года и после этого была превращена в лозунг-штамп: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами»[78]. В заключительных строках четвертой строфы не просто продолжает корректироваться официальная биография маршала, но и сам он возвращается в правильный («правый») «солдатский» контекст: из «штатской, белой кровати» (предыдущая строфа) перемещается в «пехотный строй».
Все это готовит многократно отмеченную прямую отсылку в пятой строфе к державинскому «Снегирю»[79] (и к последнему державинскому стихотворению «Река времен в своем стремленьи…»). Подношение Бродского опальному маршалу оказывается вписанным в традицию оды державинского типа, с ее резкими стилистическими и интонационными контрастами. Вот и в зачине пятой строфы нашего стихотворения античная и торжественная «Лета» соседствует с позаимствованными из блатного словаря «прахорями», то есть сапогами (вероятно, с еще одним намеком на кремацию – прахоря/прах). Звуки нарастают – выясняется, что автор свою оду произносил («вслух говоря»), а далее бьет «барабан» и свистит «военная флейта». Если на реальных похоронах Жукова «траурный марш» в итоге сменился «величественной мелодией Государственного гимна Советского Союза» (см., например: «Правда», 1974, 21 июня), то у Бродского в финале неизбежный советский гимн заменился русским военным траурным маршем[80].
«Рождественская звезда» И. Бродского: текст и подтекст
I. Текст
Эволюцию Иосифа Бродского от первого рождественского стихотворения, появившегося в 1961 году, к последнему, которое датировано 1995 годом, можно описать как движение от усложненности и избыточности к внешней простоте и аскетизму, в конечном счете – движение к подлинно метафизической поэзии: «…выпендриваться не нужно. Во всяком случае у читателя <…> особенных трудностей возникнуть не должно». Так судил о своих рождественских стихах сам поэт в беседе с Петром Вайлем[81].
Ниже речь пойдет об одном из выразительных образчиков поздней рождественской лирики Бродского – о его стихотворении «Рождественская звезда» (1987):
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы – Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца[82].
Зачин этого стихотворения Бродского («В холодную пору…») варьирует первую строку того отрывка из поэмы Некрасова «Крестьянские дети», который в обязательном порядке заучивают наизусть школьники младших классов («Однажды, в студеную зимнюю пору»). Впрочем, о стремлении поэта к почти школьной дидактичности и наглядности свидетельствует само строе ние двух начальных строк «Рождественской звезды», где Бродский без лишних предисловий вводит в стихотворение категории времени и пространства. Когда? «В холодную пору…» Где? «…в местности, привычной скорей к жаре, / чем к холоду»[83]. Позаимствованные из лексикона школьного учебника словесные клише («в местности», «к плоской поверхности») лишают две начальные строки стихотворения Бродского какого бы то ни было эмоционального накала и превращают выполненный им пейзаж в подобие географической карты или даже геометрического чертежа. Ср. с рассуждениями Бродского об амфибрахии, которым написана «Рождественская звезда»:
Чем этот самый амфибрахий меня привлекает – тем, что в нем присутствует монотонность. Он снимает акценты. Снимает патетику. Это абсолютно нейтральный размер[84].
Ответив на вопросы «когда?» и «где?», в следующей, третье строке своего стихотворения автор «Рождественской звезды» объясняет «Кто?» и «зачем?»: «Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти». В приведенной строке со всей определенностью заявлена чрезвычайно важная для стихотворения тема сопоставления бесконечно малого с бесконечно большим. При этом малое у Бродского в полном соответствии с многовековой рождественской традицией оказывается в более сильной позиции, чем большое. Очень соблазнительно услышать в третьей строке «Рождественской звезды» дальнее эхо знаменитых мандельштамовских строк «Большая вселенная в люльке / у маленькой вечности спит»[85], где так же парадоксально, как в разбираемом стихотворении, переплелись мотивы маленького/младенческого и большого/вселенского. У Бродского далее в стихотворении – ребенок «в яслях»; у Мандельштама, в процитированных строках – вселенная «в люльке». (Ср. в одиннадцатой строке «Рождественской звезды»: «Из глубины Вселенной…»)
Гораздо небрежнее замаскированной, а потому менее интересной и глубинно значимой кажется нам многократно отмеченная исследователями реминисценция в четвертой строке «Рождественской звезды» из пастернаковской «Зимней ночи»[86]. Поэтому к разговору о подтекстах из Мандельштама в стихотворении Бродского мы еще вернемся, а к разговору о подтекстах из Пастернака – нет.
Пока же обратимся к анализу второй строфы «Рождественской звезды». В первых трех ее строках получает свое логическое развитие тема соотношения малого и большого, но с резкой сменой масштаба и точки зрения. Теперь перед нами не географическая карта или геометрический чертеж, а очень крупным планом взятая внутренность пещеры, увиденной глазами только что родившегося Младенца. Важно отметить, что ничего специфического во взгляде Младенца на мир пока что нет. Как и всякий ребенок, Младенец сначала сосредотачивается на том, что находится к Нему ближе всего («грудь матери»), а затем последовательно переводит свой взор на предметы все более и более отдаленные («желтый пар / из воловьих ноздрей, волхвы