Я испустила долгий вздох, когда меня осенило. Тетя Адель. Складки ее хлопчатобумажной ночной рубашки развевались на соленом ветру, а на плечи был накинут вязаный жилет. Бледно-седые волосы были аккуратно завязаны в пучок на затылке.
Сунув склянку в карман халата рядом с письмом Уильяма, я открыла хрупкие стеклянные двери и вышла наружу, чтобы встать рядом с ней.
— Не спится? — спросила я.
Она приветливо улыбнулась.
— Никогда не могла спокойно спать после похорон, зная, что мой день не за горами.
— Не говори так. У тебя еще много времени.
— Тебе легко говорить. Тебе не дашь восемьдесят.
Я проглотила смех. Она была права.
На кончике языка вертелось желание рассказать Адель о письме, лежащем в кармане рядом с бутылочкой с могильной грязью, но этот день и без того был достаточно насыщен новостями.
— На что мы смотрим? — я оперлась руками о перила и, как и она, уставилась на болото, привыкая к темноте. Трудно было определить, где начинается болото и заканчивается черное небо. Было уже за полночь, время дикой природы, когда ночные животные охотятся и набивают животы. Время, когда болото принадлежит летучим мышам, лягушкам и хищникам.
Адель указала длинным, тонким пальцем, белым на фоне темноты.
Я посмотрела в указанном направлении, и через мгновение мой взгляд остановился на силуэте, который едва заметно двигался по лодочному причалу.
— Это он?
— Конечно.
Очевидно, ночь принадлежала и Эфраиму.
Он пересек всю длину причала, затем спустился на рыбацкую лодку, стоявшую на дальнем стапеле. Именно его тень я видела в ту ночь, когда Соломон скрылся в шторме.
— Я думала, Эфраим ночует в городе.
— Видимо, твой жених передумал.
— Пожалуйста, не называй его так. Ты же знаешь, что он мне не жених.
— Ты собираешься выйти за него замуж, не так ли?
— Не совсем.
— То есть?
— Это не будет настоящий брак. И ты это знаешь.
— Я ничего такого не знаю.
Я закатила глаза.
— Чем он занимается?
— Идет по лодочному причалу в темноте.
— Ты специально делаешь вид, что не понимаешь, о чем я спрашиваю?
— Ясно. Ты провела несколько лет в Чарльстоне и перестала понимать чувство юмора.
— Так ты собираешься рассказать мне, что он делает, или нет?
Губы Адель сжались в прямую линию.
— Он занимается этим с тех пор, как ты уехала.
— Чем занимается?
— Я не думаю, что он когда-нибудь прекратит поиски, — сказала Адель. — Что именно он ищет на данный момент, я не знаю. — Она тряхнула головой. — Он бесконечно искал твоего брата, когда Сет исчез. Твой отец тоже пытался, но мы не смогли его найти. Он не спал несколько дней.
— И теперь он делает это каждую ночь?
— Не каждую ночь, нет. — Бледные глаза Адель смотрели на болото, хотя очертания лодки были уже едва различимы, кроме единственного огонька на корпусе, то появлявшегося, то исчезавшего из виду в мерцающем лунном свете. — Он выходит в море, когда наступает прилив. Я думаю, он делает это в основном, когда ему не хватает Сета. Или, когда скучает по родителям. — Она повернулась и посмотрела на меня. — Или по тебе. Он очень скучал по тебе.
Я отвернулась, не желая осознавать ее слова. Адель ошибалась. Эфраим ненавидел меня.
— И ты позволила ему уйти? Позволила ему взять лодку в это время ночи? Это опасно.
— Дорогая, Эфраим — взрослый человек. Ему не нужно, чтобы я указывала, что безопасно, а что нет.
— Сет тоже был взрослым.
— Да. Он был.
Я застонала и уставилась на свои туфли — лодочки. Прошли долгие минуты, пока я прислушивалась к ночным звукам на болоте.
— Сможем ли мы когда-нибудь забыть об этом?
Тетя прочистила горло, но прошло еще некоторое время, прежде чем она заговорила.
— Знаешь, я не верю, что такие вещи можно забыть. Ты учишься их переносить. И это делает тебя сильнее. И добрее.
Я выпрямилась.
— А что, если это слишком тяжело? Что если я не могу больше?
— Тогда ты отдыхаешь. — Адель протянула руку и сжала мою ладонь, как она делала, когда я была маленькой. — Или плаваешь на лодке в темноте.
Я обхватил ее худенькие плечи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Когда он вернется?
Она хихикнула.
— Лучше всего лечь спать и позволить мужчинам быть мужчинами.
Я кивнула, не будучи на сто процентов уверенной, что согласна.
Из кабинета позади нас раздался стук, похожий на звук падения книги на пол. Адель, казалось, не заметила.
— Ты слышала какие-нибудь странные звуки из кабинета Алистера в последнее время? — спросила я.
— Дорогая девочка, вопрос в том, когда я не слышала странных звуков из этого кабинета? — она погладила меня по щеке. — Добро пожаловать домой, Уитни Дарлинг. А теперь отправляйся в постель.
Мой желудок заурчал.
Адель улыбнулась.
— По дороге загляни на кухню. Насладись сырным данишем.
Стекло разбудило меня задолго до восхода солнца, когда ночь еще расплывалась по небу, как чернила. И после двух лет уверенного игнорирования я решила, что пора наконец ответить.
Серебристый лунный свет проливался сквозь открытые окна мастерской, танцуя по древним, пахнущим океаном стропилам, полкам и стеллажам со сверкающим выдувным стеклом, а затем мягко стекал по моей вспотевшей коже.
На мне все еще была белая шелковая ночная рубашка, волосы закручены в беспорядочный пучок на голове, но я уже сняла зеленую полевую куртку, в которой отправилась в прохладный поход из дома.
Огонь светился в печи передо мной, как какое-то мудрое и голодное чудовище, согревая соленый воздух до тех пор, пока он не стал достаточно густым на вкус.
Пот лился ручьями по моей груди и струйками стекал по спине. Я сосредоточилась на боли в руках и плечах, устремив взгляд на мягкий оранжевый шарик на конце трубки.
Я ждала, когда стекло зашепчет.
Ждала, что оно докажет, что дедушка написал в своем письме правду. Что если я буду внимательно слушать, то стекло поможет мне.
И если я смогу сделать это достаточно быстро, то, возможно, мне удастся снять проклятие, не выходя замуж за Эфраима Каллагана.
К сожалению, стеклу всегда нравилось насмехаться надо мной — особенно тогда, когда я больше всего хотела его понять. О, оно взывало ко мне, как взывало к Сету, и к дедушке, и ко всем избранным Дарлингам, которые могли слышать его раньше. Но в отличие от них, для меня стекло говорило загадками. Удручающими, неразборчивыми, глупыми загадками.
— Слушай, ты мне тоже не очень нравишься. Но я — все, что осталось. Так что говори со мной или замолчи навсегда. Понятно? — я крутила трубку, мысленно отсчитав от десяти. Если к нулю стекло не заговорит, значит, все. Я возвращаюсь в постель. Завтра попробую еще раз.
Три.
Два.
Один.
Я опустила трубку, мое терпение иссякло.
Разбита.
Я стиснула зубы.
— Больше никаких головоломок. Если ты хочешь, чтобы я осталась и выяснила, что происходит, тогда сотрудничай. Помоги мне.
Разбита. Разбита. Разбита.
Я прищурила глаза, задохнувшись от нахлынувшего раздражения.
— Все. С меня хватит. Я ухожу.
Я бросила трубку на пол рядом с полировочным столом и повернулась к двери.
Раздалась одна пронзительная нота, высокая и прерывистая. Я оглянулась через плечо на старое дедушкино пианино, которое стояло похороненное под кусками стекла и полузаполненными скетчбуками. Пианино было одним из многих альтернативных способов творчества, которым Алистер предавался в те дни, когда стекло молчало. Бледное дерево старого инструмента делало его непохожим ни на один из тех, что я когда-либо видела. Состарившееся, иссохшее, полное тайных историй, как и сама стекольная мастерская. Я забыла о пианино и о невидимом призраке, который любил на нем играть.
Я снова шагнула к двери и потянулась за курткой.
