пошли дальше (
IV, 18, 9–12). Ахейцы стали набирать новую армию. Между тем этоляне во главе с Доримахом вторглись на территорию самой Македонии и захватили город Дий, славный своим храмом Зевса. Они срыли стены, сожгли портики, окружавшие храм, уничтожили все священные предметы, употреблявшиеся во дни всенародных праздников, словом, стерли храм с лица земли. Позже Доримах разорил великую Додону, воспетую Гомером, где стоят, по выражению Эсхила, «говорящие дубы чудесные»[11], общеэллинскую святыню, куда стекались паломники со всего греческого мира. Когда же он возвратился домой, говорит Полибий, «его не признали нечестивцем, но превознесли почестями и взирали на него как на доблестного мужа, оказавшего услугу государству» (
IV, 62, 2–4; 67, 3).
Наконец, к радости ахейцев, македонцы вмешались в войну. И сразу же Филипп, почти ребенок, проявил и ум, и талант, и волю. Все поражались его смелым неожиданным предприятиям. Обе армии ходили по Греции, все предавая огню и мечу, разрушая город за городом. Такие вещи стали в тогдашней Элладе таким обычным делом, что даже Полибий при всей своей гуманности говорит об этом почти равнодушно. Продать всех жителей города с женами и детьми, замечает он, это даже и не наказание. «По законам войны такой участи подлежат и неповинные ни в каком преступлении» (II, 58, 9–10). Таково было озверение против себе подобных, замечает он в другом месте (XXIII, 15).
Теперь чаша весов явно склонялась в пользу македонцев. Среди других городов захватили они у этолян Терм со знаменитым храмом. Памятуя, как вели себя этоляне в Македонии, они в свою очередь уничтожили все храмы. Тогда впервые молодой царь поднял руку на изображения богов. Филипп и его друзья, говорит Полибий, были совершенно уверены, что поступили правильно, ибо они «воздали равной мерой этолянам… Я держусь противоположного мнения, — продолжает он… — Врачуя одно зло другим, Филипп соревновался с этолянами в кощунстве и был уверен, что не совершает никакого нечестия». Для того чтобы понять, какую ошибку совершил Филипп, достаточно представить себе, что почувствовали бы этоляне, если бы царь поступил с ними великодушно и благородно. «Я полагаю, они испытали бы прекрасное чувство благожелательности». И Филипп победил бы врагов не только оружием, но благородством. А это самая прекрасная победа (V, 9, 6–12, 2).
Этоляне уж и сами не рады были, что ввязались в войну. Положение их становилось все хуже и хуже. А Филипп, казалось, только вошел во вкус. Надежды на мир не было никакой, как вдруг произошли совершенно неожиданные события. Однажды в Аргосе справляли знаменитые Немейские игры. Филипп с увлечением смотрел на состязающихся гимнастов. Вдруг все заметили человека в дорожном плаще, который пробирался между рядами зрителей. Увидев царя, он направился прямо к нему и вручил какое-то письмо. Филипп сломал печать, пробежал глазами свиток и в лице его выразилось волнение и изумление. Ни слова не говоря, он перебросил письмо своему любимцу Деметрию Фарскому. Тот прочел, поднял глаза на царя, а тот прижал палец к губам. Зрители увидели, как Деметрий придвинулся к царю, наклонился к его уху и стал что-то горячо шептать. Филипп слушал, и глаза его блестели.
После игр Филипп вдруг объявил, что готов к миру. Все встретили это известие с радостью. Замечательно, что никто из противников не сделал почти никаких территориальных приобретений. Война налетела на Грецию и прошла, как бессмысленный вихрь, никому не принеся выгод и оставив после себя одни развалины.
Ахейцы и прочие греки начали возвращаться к привычным занятиям — стали обрабатывать поля, устраивать всенародные праздники и приносить жертвы. «Дело в том, что по причине непрерывных войн прежнего времени все подобного рода предметы в большинстве городов были почти забыты. Не знаю почему, — с грустью продолжает Полибий, — пелопоннесцы, наиболее склонные к спокойному человеческому существованию, издавна наслаждались им меньше всех… Напротив, они, как выражается Еврипид, „всегда зажигали войны и никогда не имели покоя от брани“» (V, 101, 6–102, 1).
К мировому господству
Что же это было за таинственное послание, в которое удалось заглянуть одному лишь Деметрию, послание, которое заставило Филиппа спешно окончить войну с этолянами? В то время как греки вели Союзническую войну, римляне напрягали последние силы в борьбе с Ганнибалом. В 218 г. Ганнибал перешел через Альпы и обрушился на Италию. Он наносил римлянам поражение за поражением. По выражению Горация, он «несся по италийским городам, как пламя по сухому сосняку или вихрь по Сицилийским волнам» (Carm. IV, 4, 42–44). Наконец, он нанес римлянам сокрушительный удар при Тразименском озере (217 г.). Вот это-то известие и получил Филипп. Когда он показал письмо Деметрию, тот с жаром начал говорить, что вся Эллада и так уже лежит у его ног. Теперь его цель Италия. Она будет первой ступенью к покорению мира. Сейчас римляне уничтожены, надо действовать. У Филиппа загорелись глаза. В самом деле, стоило ли тратить время и силы на разрушение жалких греческих городов, когда перед ним был весь мир?
Этот момент, когда Филипп вскрыл письмо на Немейских играх, говорит Полибий, был поворотным для всего эллинского мира. Тогда «впервые переплелись между собой судьбы Эллады, Италии и Африки» (V, 105, 4).
Филипп был как в лихорадке. Он бредил теперь завоеваниями даже во сне (V, 101, 9–10). Он твердил, что превзойдет самого Александра (Polyb. V, 102, 1; Justin. XXIX, 3, 7). Вскоре он понял, что нечего и мечтать о мировом господстве без кораблей. И вот он «чуть ли не первый из царей Македонии» построил замечательный флот (Polyb. V, 109). Однако мысль овладеть Италией была вскоре оставлена царем. Обдумав и взвесив все возможности и комбинации, он остановился на другом плане. Из Рима пришли вести, что разбитые в генеральном сражении и покинутые почти всеми союзниками, римляне решили сопротивляться до конца и даже не приняли посла Ганнибала, явившегося продиктовать им мир. Филипп со свойственной ему проницательностью понял, что победитель в этой борьбе будет иметь огромную силу. Теперь не приходилось сомневаться, что победителем этим будет Ганнибал. И царь заключил с пунийцем союз о дружбе и взаимопомощи (215 г.) (Polyb. VII, 9; Liv. XXIII, 33). И прежде всего царь должен был помочь Ганнибалу в борьбе с Римом. Но Ганнибал напрасно ждал македонцев на берегах Италии. Филипп так и не прислал ему войск. Многие считали, что виной тому был Арат, который тогда еще был жив. Он собрал остатки своего влияния и помешал царю напасть на Рим (Polyb. VII, 13, 1). Но главной причиной было все-таки другое. Волею судеб договор попал
