У вас уже лето, а у нас только-только весна, в городе еще лежит снег, реки еще не вскрылись, но на улицах уже лужи, над моим домом без конца щебечет жаворонок и прилетели скворцы. Почему ты не перелетная птица, почему ты не прилетела ко мне и не прилетишь! Боже мой, когда мы, наконец, будем вместе, когда кончится это одиночество — мое и твое?
Целую тебя крепко-крепко. Целую тысячу раз дочку…
Твой Пин
P. S. Снюсь ли я когда-нибудь тебе?
* * *
20.03.42 г.
Здравствуй, мой хороший Зайчик!
…Пока что у меня нового только то, что взвод мой перевели в другой конец села, и мне приходится переходить на другую квартиру. Сегодня я уже буду спать на новом месте. У тебя есть значительно больше о чем писать, например, о том, как и где ты работаешь, как поживают наши, не говоря уже о вечной нашей пісне — малышке… Под влиянием твоего письма о ней я сегодня ночью написал маленькое стихотворение. Вот оно:
Я не знаю, как писать об этом…[9]
Как видишь, оно простенькое, как и все, что за последнее время выходит из-под моего пера, и это даже меня немного пугает. Слишком уж это отлично от моих предыдущих установок. Впрочем, моему единственному критику и рецензенту эти стихи нравятся. Кажется, даже больше, чем «Лежат дороги, как кресты» — лучшее, что мной после начала войны написано. «Поэма» тоже стала продвигаться. Помнишь, я тебе писал, что герой, вероятно, встретит на баррикаде девушку. Ну, так вот на днях появился такой фрагмент:
Есть песня старая и злая…[10]
Стихотворение «Без жалоб» полностью переделано и звучит теперь так:
В боях мы не грубеем, — только руки…[11]
Итак, заканчиваю свое письмо еще раз пожеланием — пиши почаще, моя хорошая, моя единственная, моя на всю жизнь.
Твой Пин
* * *
30.03.42 г.
Зайчонок, хороший, единственный мой!
Раздобыл у одного местного приятеля лейтенанта польскую тетрадь и «на радостях» сел писать тебе письмо. «На радостях» взято в кавычки потому, что кроме этого никаких других причин для радости нет. Сегодня 30 марта, а на дворе такой буран, что страшно высунуть нос. Где это видано!.. Тоска по тебе гложет меня и во сне и наяву. Между прочим, сегодня мне приснилась не только ты, но и дочурка (впервые!). И странно, ты мне писала, что она «вся в папку», а мне она представилась в виде нашей Поли, уменьшенной в сотню-другую раз. Это был какой-то очень грустный сон, полный смутных и тоскливых предчувствий. Но грусть — мать поэзии. И вот:
Не нужно слов. Слова бывают лживы.[12]
Не знаю, может, я и не прав, но пессимистический вывод о современном состоянии нравов, точнее — о влиянии войны на нашу нравственность, не слишком уж крепкую, по крайней мере с моей точки зрения, и до войны, подсказан мне непосредственными наблюдениями за реальной действительностью. Воины спешат «насладиться жизнью» — а женщины вообще, как говорят, не умеют переносить разлуку. В общем, я сейчас живу, как я тебе уже писал, вместе с двумя коллегами и с отвращением взираю на их быт. Один из них живет с 16-летней дочкой нашего хозяина, а другой за последнюю неделю дважды водил девок. И так, очевидно, везде. Впрочем, что это я расписался на эту тему? Можно подумать еще, чего доброго, что я сам им завидую или набиваю себе цену в твоих глазах.
Зинуська, желанная моя! Воспоминания о тебе порой настолько ярки, что причиняют мне почти что физически ощутимую сладкую боль… Я помню тебя глазами, ушами (муженек мой, мужчинка…), я помню запах твоих волос и вкус твоего тела… О, если бы свершилась наша встреча! Ни один сантиметр твоего тела не уйдет тогда от своей участи, уже сейчас мной намеченной. Боюсь только, что у меня не будет достаточно времени, чтобы обсудить их пробу… Вот прошли уже сутки от того момента, как я начал это письмо, а из Завьяловки еще ничего нет… Родная моя! Мне бы очень хотелось получить от тебя фотокарточку твою и дочки. Ведь я тебе, кажется, уже писал, что у меня пропали все карточки, кроме той, знаешь, любительской, первомайской. К сожалению, я уверен, что ответ на это письмо уже не застанет меня в Бугуруслане. Но ты все же сфотографируйся — я ведь сообщу сразу свой новый адрес.
Целую крепко взрослых и маленьких.
Ваш Пин
* * *
22.04.42 г.
Родная моя!
В своем последнем письме ты написала вещие строки: «хотя я уверена, что это письмо тебя уже не застанет»… И действительно, твое письмо № 8 едва-едва не опоздало. Сегодня мы должны были выехать, но пока что-то железная дорога медлит, отправляют предыдущий эшелон и я, очевидно, выеду только завтра.
С каким чувством я выезжаю в действующую армию? Волнуюсь ли я? Из мыслей этого порядка наибольшую эмоциональную окраску получила мысль о мести за оскверненный Киев. У меня даже начали по этому поводу складываться какие-то строки, которые я, возможно, сделаю вступлением своей поэмы.
Мы любим Родины простор[13]
Что же касается настроения и волнения, то я сам удивлен: на финский я ехал по собственной охоте в погоне за романтикой (я никогда, кажется, тебе не говорил, что трижды имел возможность возвратиться с комиссии, т. к. не служил до этого в армии, но бил себя в грудь, вытаскивал снайперское удостоверение и добивался своего из-за того, что, во-первых, хотел, а, во-вторых, считал постыдным вернуться с полдороги), — но все-таки у меня по временам душа была в пятках. А сейчас я так свыкся с мыслью обо всем этом, что даже кошки на душе не скребут…
Заканчиваю письмо уже не в Бугуруслане, а на станции Похвистнево, которая находится в 20 км от него. Ехали мы сюда целую ночь и полдня уже стоим. Любой товарняк нас свободно обгоняет. Это меня убеждает в мысли, что, хотя мы находимся, т. е. считаемся, в рядах действующей армии, но едем не прямо туда, туда везут не так.
Зинуся! Теперь о деле. Я тебе уже писал, что выслал аттестат на 400 рублей в Термезский горвоенкомат сроком на год. Оттуда я тебе, вероятно, еще пару сотен в месяц смогу подкинуть, хотя и не ручаюсь, что продолжительное время буду получать фронтовые. Ведь их платят только живым и целым. В общем, я веду дело к тому, чтобы ты обязательно бросила, на время кормления, работу. Думаю, что ты не зарабатываешь в своем бюро больше, чем 400 рублей. Тебе будет значительно легче. Что же касается моих опасений, что Вы в «четыре руки» избалуете Галку, то пока это не играет существенной роли, а к тому времени, пока начнется ее сознательная жизнь, я надеюсь быть уже дома, и мы с тобой заложим настоящую семью (ведь Макаренко говорит, что «один ребенок еще не семья»). Какой у нас, девочка, будет сын! Обязательно сын и с моими способностями, но твоей волей!
Целую моих дорогих зверушек.
Твой Пин
P. S. Есть стихи, нет места. Придется подождать…
Еще раз целую.
Пин
* * *
4.05.42 г.
Здравствуй, Зайчик хороший мой!
Чувствую себя бесконечно виноватым за то, что я нахожусь на новом месте уже 3 дня, а только сегодня собрался написать тебе письмецо…
В дороге единственным моим развлечением была подшивка газеты «Правда» за этот год, которую я достал у комиссара, и библиотека твоих писем. Времени свободного (от сна, конечно) было много, и много думалось о тебе, о Галинке, о наших судьбах. Жаль только, в строчки что-то не укладывается, а ведь я тебе обещал в каждом письме сообщать что-нибудь стихотворное. Ты ведь у меня теперь не только единственный критик и читатель, но мой единственный издатель, — ведь ты переписываешь в тетрадь мои опусы. Впрочем, за время дороги я накропал пару строк:
Солнце ударило шапкою оземь…[14]
Теперь о стихах Уткина, которые ты для меня потрудилась (за что я очень благодарен) переписать. В общем, твое мнение правильно, но я бы выразился еще энергичней: первое стихотворение — это просто игривое — фальшивое [неразборчиво], в обычной уткинской манере. Второе — лучше, но и оно не блещет особыми достоинствами. Лучше все же оно благодаря наличию нескольких, подкупающих своею теплотой строк. Очевидно, Уткин вообще неисправим, если даже произошедшее с ним на фронте несчастье — он потерял левую руку, не научило его относиться посерьезнее, хотя бы к такой вещи, как война. Теперь услуга за услугу: я пересылаю тебе стихотворение Симонова «Жди меня», правда, в исковерканном виде, т. е. таким, каким я его запомнил:
Жди меня, и я вернусь…[15]
Прочитал я письмо и увидел, что самого главного не написал — сколько мы здесь пробудем и что здесь будем делать? Здесь мы будем дополучать оружие, доукомплектовываться, доучиваться и целый ряд еще различных «до», из которых главное — дожидаться, пока командование юго-зап. фронта призовет нас выполнить свой долг перед Родиной. Между прочим, я очень рад, что, по всей вероятности, буду драться на родной украинской земле. Пробудем мы здесь вряд ли больше месяца, вероятно, письмо твое не успеет ко мне попасть, но ты все же пиши мне и, главное, телеграфируй. Чем черт не шутит, может, получу и письмо.
