Он остановился – руки в карманах – и на что-то смотрел. На то, что было явно под кустом. На то, что было явно на земле. На то, чего не было видно издали. Госпожа Моосгабр медленно стала приближаться к нему. Она видела, как в сумерках исчезает дорога и, кроме мальчика, на ней нет ни одной живой души. Но когда она оказалась на расстоянии шести шагов от мальчика, она заметила, что там под кустом, куда он смотрел, там, на земле, было все же еще одно живое существо. Там на задних лапках ходила белочка и разглядывала мальчика, а мальчик – ее. В эту минуту мальчик поднял голову, осмотрелся и… в эту минуту впервые увидел госпожу Моосгабр. Он увидел, что в шести шагах от него стоит какая-то старушка в шляпе с длинными разноцветными перьями, в длинной блестящей черной юбке и кофте. Он увидел, что щеки у нее белые, губы красные, брови черные. Увидел, что в ушах у нее стеклышки на проволоке, на шее красные, зеленые и желтые бамбуковые шары, а на руках белые перчатки. Мальчик увидел, что старушка смотрит на него, смотрит, смотрит и, пожалуй, слегка улыбается. Он глядел на нее, открыв рот, словно глазам своим не верил, а потом, как бы показывая, что не делает ничего дурного, выпятил грудь, прижал рукой белый цветок и снова повернулся к белочке. Он протянул к ней руку и начал звать ее так громко, чтобы и на расстоянии шести шагов было слышно. Звать ее, как подзывают кур.
В эту минуту с какой-то костельной башни за парком донесся бой часов. Пробило то ли шесть, то ли семь, часы били гулко, и госпожа Моосгабр с белым лицом и взором совсем потемневшим – были уже густые сумерки – приблизилась к мальчику. И в эту минуту, когда мальчик тряхнул головой и снова, но теперь с еще большим изумлением, уставился на ее щеки, шляпу и бусы, в эту минуту что-то мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Может, что-то мелькнуло в ее голове на долю секунды раньше, чем забили башенные часы, может, чуть позже, когда они уже пробили и мальчик, не сводя с нее изумленных глаз, стал медленно отступать к кустам, – это нельзя установить, как нельзя установить и то, что именно мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Она приблизилась еще на шаг к мальчику, а он еще дальше отступил к кустам. Госпожа Моосгабр приблизилась еще и подняла руки. Руки в длинных белых перчатках, сверкнувших в сумерках… и в эту минуту белка под кустом взвизгнула, и госпожа Моосгабр словно внезапно очнулась. Она сказала:
– Значит, ты Айхенкранц.
Мальчик все смотрел на нее, открыв рот, и, казалось, потерял дар речи. Он еще на шажок отступил к кустарнику.
– Погляди на куст, – указала госпожа Моосгабр белой перчаткой за его спину, – а ну как тебя самого тут сейчас поймают? А ну как тебя самого тут сейчас убьют? А ну как тебя самого сунут под куст? Поздно уже, а ты все шляешься. Пойдем теперь со мной, я тебя домой отведу.
Только теперь мальчик чуть пришел в себя и заговорил:
– Мы здесь неподалеку живем.
– Неподалеку, – кивнула госпожа Моосгабр, – ты со мной должен идти. Чтобы я видела, что ты действительно идешь домой.
И госпожа Моосгабр кивнула, повернулась и медленно пошла. И мальчик, как ни странно, двинулся с места, повернулся и медленно пошел следом. Шел он, может, еще медленнее, чем госпожа Моосгабр, то ли в шаге, то ли в полушаге от нее, и не отрываясь глядел на нее, но уже не так изумленно. По маленькой тропе они направились к большой дороге.
– Ты смотрел на белку, – сказала госпожа Моосгабр, – это была какая-то припозднившаяся белка, которая еще не спит. Белки ложатся спать с курами. Ты же не хотел ее убить?
– Убить? – удивился мальчик. – Убить? Этого никто не делает. Белок кормят. Я с ней разговаривал.
– А как же тогда синицы, зяблики? – сказала госпожа Моосгабр. – Ты их подстреливаешь?
– Зачем мне их подстреливать, – сказал мальчик, – они не вредные.
– А как же вороны, – сказала госпожа Моосгабр, – ворон слишком много?
– Ворон много, – сказал мальчик, – и они вредные.
– У тебя ружье отобрали, не так ли?
– Духовое ружье, – сказал мальчик, – настоящие ружья и бывают только у солдат.
– Но ты же знаешь, что ни во что живое стрелять нельзя. И в ворон ты не должен стрелять, – сказала госпожа Моосгабр.
– А я в них и не стреляю, – сказал мальчик. – Да и не попал бы.
Они вышли на тропу вдоль обвитых вьюном деревьев и оказались на большой дороге близ газона.
– И пить ты не должен, – сказала госпожа Моосгабр, – ты для этого еще мал.
– Но пить надо, – сказал мальчик, – иначе человек умрет. Ему и есть надо.
– Но не водку же пить, – сказала госпожа Моосгабр.
– А я ее и не пью, – покачал головой мальчик, – может, иной раз только пиво. Пиво пью, – сказал он, – когда очень хочу пить. А в основном пью воду.
– И на кладбище нельзя ничего брать, – сказала госпожа Моосгабр, – хотя я в Бога не верю, верю в судьбу, но брать свечки, ленты, цветы и негасимые лампады – это грех, разве можно это делать?
– Делают, – кивнул мальчик, – но я нет. Разве что иногда беру сухие букеты. Их все равно бросают в корзину. Я помогаю здешним служителям.
Они дошли до огромного платана с расщепленным стволом, и госпожа Моосгабр ненадолго остановилась.
– Здесь, – указала она белой перчаткой на расщепленный платан, – здесь минуту назад я потеряла тебя из виду, ты будто сквозь землю провалился. Не успела я еще обойти дерево и осмотреться, а ты уже исчез как птица.
– Не как птица, – мальчик слегка улыбнулся, – как крот. Я влез в это дупло, – указал он на расщеп в стволе.
– В это дупло, – госпожа Моосгабр удивленно заглянула в расщеп, – ну теперь понятно. Пойдем дальше.
Они подошли к лавочке на перекрестке, где минуту назад сидел человек с зонтиком, там его уже не было. Они вышли на тропу с кипарисом, где сидела старушка в длинной черной блестящей юбке и кормила птиц, ее тоже там уже не было. Потом они подошли к фонтану со скульптурой поэта. Стоя на кубе, он опирался о столб, в одной руке держал книгу, в другой – розу. Из клювов каменных птиц кверху била вода и дугой падала вниз. Чуть поодаль была клумба белых цветов. Все уже потонуло в сумерках, здесь светили газовые лампы. А лавочки вокруг были уже пусты, матери и воспитательницы с детьми разошлись. Лишь несколько человек все еще ходили здесь, прохаживались взад-вперед, и госпоже Моосгабр опять показалось, что на нее смотрят, и она опять знала почему.
– Этот цветок, – кивнула она на полосатую грудь мальчика и на клумбу белых цветов, – ты взял здесь.
– Здесь, – кивнул мальчик и выпятил грудь, – это разрешается.
– Но в школе ты не слушаешься, озорничаешь, – сказала госпожа Моосгабр.
– Нет, не озорничаю, – возразил мальчик.
– Ничего не учишь, – сказала госпожа Моосгабр.
– Учу, – возразил мальчик.
– Ну тогда скажи, что ты учишь, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе очень долго трепетали, – скажи, что ты учишь.
– Сейчас мы учили о председателе Раппельшлунде, – сказал мальчик, – недавно были у него именины.
– Так скажи, что ты знаешь, – кивнула госпожа Моосгабр, они прошли фонтан и свернули на дорогу к кладбищу.
– Альбин Раппельшлунд поступил в кожевню, – начал мальчик, – потом в военную школу, а потом учился на официанта. Научился аж по десять тарелок носить на руках. В двадцать лет поступил на службу к вдовствующей княгине правительнице Августе, стал камердинером, потом полковником… я вон там живу, – указал мальчик на другую дорогу.
– В конце парка, – кивнула госпожа Моосгабр, – у кладбища. Ну пошли. А потом что…
– Потом он стал министром, – продолжал мальчик, – навел порядок и пять раз летал на Луну. Когда возвращался назад, кровь у него ни разу не становилась тяжелой, как железо. Он основал музей и звездодром и обнаружил предателей, что хотели свергнуть вдовствующую княгиню правительницу. Но говорят, – мальчик чуть запнулся, но затем все-таки продолжал, – говорят, что уже тогда княгиню заточили и она не правила. Она, может, уже тогда была мертвая. Но она… – Мальчик снова запнулся и заулыбался. – Вы медицинская сестра или из полиции? – поднял он глаза.
– Я не медицинская сестра и не из полиции, – покачала головой госпожа Моосгабр, и затрепетали перья у нее на шляпе, и загремел на шее бамбук. – Ну а что было дальше? Ты не досказал. Этому, наверное, вас в школе не учат.
– Не учат, – кивнул мальчик, – этого нельзя говорить.
– А чего нельзя говорить? – спросила госпожа Моосгабр.
– Что вдовствующая княгиня, может, жива, – засмеялся мальчик, – но никто не знает, где она. Где-то среди людей. Если бы о ней кто-то знал и не сказал, Раппельшлунд застрелил бы его. Велел бы его пытать, пока он не сказал бы, где княгиня, и перестрелял бы всю семью. А может, он и сам о ней знает. А может, держит ее в заточении в княжеском дворце в городе.
Они приближались к стене, которая отделяла кладбище от парка, к стене, к тому небольшому пространству, где уже издали виднелись густые кусты и высокие деревья. У стены возле решетчатых кладбищенских ворот был большой платан и горела лампа, а возле платана и лампы стояло низкое строение. Это было жилище и лавка Клотильды Айхенкранц.
