Поэтому меня так и смутило то, что я своей одежей колю господам глаза. Я рад был бы, чтоб моя одежа стала в тот момент невидимкою. А она — вот собачья вера! — еще и полы господам выставляет.
Эти подозрительные взгляды злых глаз из-за столиков и полы моего сардака ясно напомнили, что мне полагается оплеуха за то, что зашел сюда. Так я растерялся, что готов прощенья просить у всех: «Люди! Я в этом не виноват!»
Да и вправду попросил. Потому что подбежал официант, хмурый и злой, и протянул ко мне руку — не то, чтоб обнять меня, не то, чтобы выкинуть. Я даже невольно отшатнулся в сторону.
— Чего закажете, папаша? — закричал на меня.
Я с перепугу не знал, что ответить. А он даже не замечает, торопит меня и только.
Вот тогда я попросил прощенья.
— Простите, пане! — сказал я и поклонился так, что полы отскочили назад. — Мне пан Гнатковский велели подождать их здесь. Они сейчас придут. Вот через минутку!
Как стоял, так и соврал, да что ж было делать? Я в тот день нигде не видел господина Гнатковского. Пришел я в ресторан нарочно, чтобы его застать, так как знал, что он ходит туда обедать.
— Тогда подождите! — сказал официант и поспешно отошел от меня.
Хорошо ему было сказать «подождите»! А где же мне ждать? Здесь, у порога? А ноги трясутся у меня, потому что посетители из-за столиков не перестают разглядывать злыми глазами меня, виноватого! Ничего не остается другого, как отсюда попятиться, удрать куда попало. Почему попятиться? Чтоб какой-нибудь из этих грозных свидетелей не поймал сзади за сардак. А почему куда попало? Потому что так удобнее драла давать.
Но слева от себя я увидел печку, а за нею в углу — паутину. Да там еще и темно. Ов-ва! К тому же паутина точно такая, как в моем хлеве. Вот куда бы мне!
Иду, как к знакомому в гости. Тихонько, на цыпочках пробрался между столиками, зашел в уголок, раз — и сижу. Попробуй-ка меня тут увидеть! Но все-таки примащиваюсь на самый краешек кресла: а ну, зайдет вдруг какой-нибудь, да и даст по уху: «Ты, свитка, радовался бы, что спрятался от глаз людских, а ты еще развалился!»
До сих пор я не разглядел тех посетителей, которые меня рассматривали, — кто они. Я их видел так, как отражение на воде, когда оно морщится от ветра. Теперь же, скрывшись за печкой, отважился хоть одним глазом посмотреть на них.
Вот недалеко от меня сидят два пан-отца, еще молодые. По их лицам видно, что они в эту ночь оба не спали. Но только эта бессонница не одинаково каждого из них «облагородила». Один красный, как раскаленный уголь, а другой — белый, как стена. Красный угрюмо свесил голову над кружкой, лишь изредка, как-то нехотя, бросал по словечку. Зато бледный не переставал говорить.
Хотя говорили тихо, все же я слышал каждое их словечко. Так уж как-то заострился тогда мой слух, что услышал бы, наверно, как трава растет. Ведь я-то догадываюсь, о чем они разговаривают.
Не о чем-нибудь, а именно обо мне: чего, мол, он сюда зашел?
— Кружки пива не дадут выпить! И тут найдет тебя мужик! Потом разнесет сплетни, что попы пьянствуют!
Так возмущался бледный. А красный на это только буркнул под нос: «Пойдем!» Постучал по столику, мигнул проходившему мимо официанту и обратился хриплым голосом: «Получи!»
«Удрать, может?» — промелькнуло у меня в голове. И наверняка удрал бы, если б недалеко от печки были открытые двери. А так — что-то не пускало меня, словно прилип к креслу. Сижу, трясусь, уставился на них и ловлю на лету слова. Не пропускаю мимо ни одного.
Слышу, как официант удивляется, что так скоро уходят. А бледный батюшка кивнул головою в мою сторону, перегнулся через стол к официанту: собирается, видно, ему объяснить, что уходит из-за меня.
Опустил я голову, подставляю добровольно под наказание. Так, как подставляет вол шею под ярмо.
Но красный заступился за меня. Сорвался с кресла, махнул рукой, да и процедил бледному сквозь зубы: «Оставь его!»
Когда выходили, то красный ступал тяжело, как медведь, а бледный около него лисой вился. И я подумал: «Ого! Я уже двоих выгнал! Что же будет дальше?»
Все же не случилось того, чего я боялся. Не подбежал ко мне официант и не показал мне кулаком по затылку, где выход. Спасибо и на этом, хоть знаю, что не ко мне ты имеешь уважение, а к пану Гнатковскому. Видно, много он для тебя значит! Хоть бы скорее появился он на этих ваших порогах и вызволил меня из этой ловушки. Какая мука ожидать тут!
Наконец дождался — вижу, идет господин Гнатковский. Не перекрестился я, так как не ведал, полагается ли и разрешается ли здесь креститься, но потихоньку горячо и набожно вздохнул. Давно знал я пана Гнатковского как патриота, теперь же он стал еще и моим спасителем, потому что направляется прямо ко мне. Легко шагает, шевелит пальцами, прищуривает глаза — должно быть, узнает меня.
Но вдруг! Ба… что это такое? Глазом не моргнул, как он остановился. Постоял минутку, повернулся на каблуках, да и отправился прямехонько к тому столику, где сидели раньше пан-отцы.
Бедная ж моя головушка!
Но все равно: хоть в землю заройся, а я тебе не поддамся.
Покойная моя мама рассказывала не раз, что запомнила на своем веку великую засуху. Все речки и ручейки в поле повысыхали. Все до единого, дочиста. В ту пору пугливые зайчишки бежали в село, забегали даже во дворы и толкались в корыта и в колоды, чтобы хоть немножечко водицы испить. На людских глазах, среди бела дня — в полдень.
Вот точно с такой же отвагой бросился я за паном Гнатковским. Не успел он еще и сесть, а я уже около него.
— А я к вам, пан!
Пан Гнатковский сначала вытаращил глаза и отступил на шаг назад, а потом спросил:
— Ко мне?
Это он сказал ртом, глазами же договорил: «Не нашел больше места для встречи, как здесь?» Прочел я в его глазах этот упрек, да и отвечаю на него:
— Потому как нигде не мог вас найти.
— Ну, какое у вас дело? — спрашивает меня так, как будто мы с ним только сегодня первый раз познакомились.
«Ну, погоди! — думаю. — Отважился на одно, отважусь и на другое».
— Будьте добры! Садитесь, — говорю, — пан!
Прошу его располагаться, как у себя дома.
Только мы сели, подбегает официант.
— Дайте этому хозяину кружку пива! — говорит пан Гнатковский.
Снова припомнилась мне покойная мама. Бывало, наказывала мне, чтоб я слушался, иначе не выйдет из меня хозяина. И таким способом вдолбила она мне это слово «хозяин», что, как услышу его, всегда представляю себе особу честную и почтенную… А теперь не то! Теперь я мысленно увидел перепуганного дядьку в простонародной одеже с задравшимися вперед полами.
Господи! А если б я вдруг обратился к какому-нибудь официанту: «Дайте этому адвокату пива, или этому учителю, или этому чиновнику»? Должно быть, не особенно вышло бы складно.
Как мне его пиво, так же по вкусу и пану Гнатковскому пришлось мое дело. Об этом я особенно и не заботился. Говорил лишь для того, чтобы казалось, что я свое дело сделал.
Не раз слышал я от наших интеллигентов такие слова: «Я не стыжусь мужика!» Только теперь доподлинно понял я эти слова. Если б не было чего стыдиться, то никому и не пришло бы в голову хвалиться этим. Мы — клейменые! А как же! Еще издалека не узнаешь в лицо, кто идет, а уж видишь клеймо: по одеже видно, что это мужик.
Припомнилось мне то время, когда я служил в солдатах. На маневрах под одним городом догнали мы мужика, который вел козу. Подняли же мы его насмех!
— Господин хозяин! А это что, ваша скотина?
Мужик клянется и телом, и душой, что не его.
— Это, — говорит, — лавочник, чтоб ему лопнуть, нанял меня, чтоб пригнал ему эту беду на рынок.
Но мы делаем вид, что не верим. Уверяем по-всякому. А один из нас, такой шутник, добирает мужика до живого.
— Как вы, — говорит, — дяденька, обходитесь с нею? Она у вас только заместо коровы или, может, и заместо жены?
Мужик оставил козу среди дороги, а сам шасть через канаву. Пошел полем! Отрекся от козы!
Пожалуй, и у пана Гнатковского так же получалось со мной, как у того мужика с козой!
Вот так размышлял я, но только уже на дороге, когда вырвался из этой ловушки — из ресторации. Я не шел, а летел! Ведь правильно говорится, что ударить можно не только дубиной, а и словом. А я был побит и словами, и своими собственными мыслями! Вот и убегал от этих побоев, куда ноги несли.
Остановился я только тогда, когда увидел перед собою здание суда, потому что у меня и здесь дело есть. Справлюсь, записана ли уже на меня та земля, которую я купил. Вбежал я в суд еще с тем запалом, которого дорогою набрался. Открываю двери в табулу[8] — эх, как тресну дверью об какую-то беду, даже окна зазвенели. Еще я не опомнился, а чиновник уж бранится. Пробую я оправдаться, что это нечаянно. Ничего не помогает, ругает в одно. Закрыл я дверь, опустил низко голову, слушаю эту брань. Как вдруг: гром! бряк! — прямо над моей головой. Я от страха даже присел. Немного погодя оглядываюсь, — стоит за мной какой-то панок. Случилась с ним такая же самая штука, как и со мной. А вот уж его чиновник не ругает, только выбежал из-за своего стола и удивляется, что это стало с дверью.
