— Меня зовут Амат Кяан, — поздоровалась она. — Я пришла проверить твое самочувствие. Марчат — человек неглупый, но едва ли разбирается в женских делах.
Девушка склонила голову, словно прислушиваясь к незнакомой песне. Амат почувствовала, как ее улыбка блекнет.
— Ты ведь понимаешь по-хайятски?
Девушка хихикнула и что-то ответила ей. Говорила она торопливо, отчего слова разбирались с трудом; в речи, текучей и гладкой, угадывался язык восточных островов. Амат откашлялась и попробовала еще раз, только на ниппуанском.
— Меня зовут Амат Кяан, — медленно произнесла она.
— А я — Мадж, — ответила островитянка, подражая дикции Амат и даже немного утрируя, словно разговаривала с ребенком.
— Ты приехала издалека. Надеюсь, дорога не слишком тебя утомила?
— Сначала было тяжело, — ответила Мадж. — Зато последние три дня уже не тошнит.
Ее рука скользнула по животу. Там, на коже, уже проявились темноватые штрихи растяжек. Вдобавок Мадж была очень худой. Если бы ей пришлось доносить, она выглядела бы яйцом на ножках. Хотя, конечно, этому не бывать. Амат смотрела, как бледные пальцы рассеянно поглаживают округлость, в недрах которой растет дитя, и ощущала глубокое смятение. Перед ней стояла не высокородная особа, чья девственность должна была остаться вне подозрений, и не дитя богатых покоев, чересчур болезненное для изгоняющих «кровяных чаев». Мадж не походила ни на один из сотни примеров, которые Амат всю ночь перебирала в голове.
Она оперлась на перила, чтобы перенести вес с больной ноги, отставила трость и сложила руки.
— Марчат мне так мало о тебе рассказал, — произнесла Амат, с трудом вспоминая слова. — Что тебя привело в Сарайкет?
Женщина улыбнулась и начала свою историю. Местами она увлекалась и начинала частить. Тогда Амат просила ее повторить.
Вышло будто бы так, что отец ребенка происходил из влиятельнейшей утхайемской семьи Сарайкета, приближенной к самому хаю. На Ниппу он прибыл скрытно и никогда не объявлял Мадж своей истинной сущности, но, хотя их связь была недолгой, сердцем остался привязан к ней. Узнав о ее положении, он послал за ней круглолицего Ошая. Как только позволят правила дворцового приличия, он возьмет ее в жены.
Амат кивала головой, слушая, как она громоздит нелепицы: пусть выговорится. С каждой ложью, которые Мадж без тени колебания повторяла, Амат делалось все гаже. Дурочка. Милая, красивая дурочка. Кто еще мог услышать эту невероятно-сказочную чушь и поверить в нее?
Девчонку использовали, хотя для чего, Амат не представляла. И хуже всего было то, что она — Мадж — любила свое дитя.
Маати ничего не сказали. Его пожитки попросту исчезли из старой комнаты, после чего служанка проводила его в дом, живописно устроившийся в рощице неподалеку от дворца — жилище поэта. От прочих его отделял искусственный пруд, поперек которого был перекинут круто изогнутый, как кошачья спина, мостик. Карпы-кои — белые, малиновые, золотистые — подплыли и завозились под самой пленкой воды, когда Маати прошел мимо.
Внутри дом был обставлен по-дворцовому роскошно, но в более мелких масштабах. Лестница, ведущая наверх, в спальни, могла угодить самому тонкому вкусу: темное дерево, инкрустированное слоновой костью и перламутром, — хотя больше двоих разом не пропускала. Просторные залы в передней части дома, чьи стены скользили, как двери, на пазах и раздвигались в жару, были завалены книгами, свитками и набросками на дешевой бумаге. На подлокотнике большого кресла с шелковой обивкой красовалось пятно туши. Пахло сальными свечами и несвежим бельем.
Впервые с тех пор, как Маати уехал от дая-кво, он попал в более или менее понятное место. Он ждал наставника, готовясь стерпеть любое наказание. Когда наконец стемнело, Маати зажег ночную свечу. Ко сну его проводило молчание пустого дома.
Утром слуги доставили завтрак: сладкие фрукты, горячий — только-только из кухни — яблочный хлеб и чайник черного дымящегося чая. Маати в одиночку позавтракал. Его все больше одолевало нехорошее предчувствие. Быть может, это его одиночество — новая хитрость, очередная провокация? Что, если никто не придет?
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он посвятил себя наведению порядка в доме. Оставив собственные миски, чашки и ножи на траве для слуг, Маати собрал посуду, разбросанную по всему дому. Набралась целая гора, как будто он завтракал дважды. Свитки, лежавшие так долго открытыми, что на них осел слой пыли, он вычистил, свернул и убрал в тряпичные футляры, какие смог найти. Некоторые оказались перепутаны: так, в темно-синем с заглавием «Право» спрятался философский трактат. Маати утешил себя мыслью, что свитки на полках тоже лежат как попало.
Вскоре к подозрениям о том, что его дурачат, добавилась легкая обида. Подметая полы, неделями не знавшие уборки, он даже начал надеяться, что это одиночество — новые происки андата. Если ему, ученику поэта, не нашлось лучшего применения, лучше бы дай-кво никогда его не отсылал. Маати задумался: есть ли у поэта право отказываться от учеников? Быть может, этим пренебрежением Хешай-кво пытается избавить себя от учительских обязанностей?
Всего пара недель прошла с тех пор, как он покинул селение дая-кво и отправился по течению реки в Ялакет, а оттуда — на корабле в летние города. Впервые в жизни он поступал в ученики к настоящему поэту, готовился встретить андата лицом к лицу и впитывать знания, чтобы однажды принять бремя власти над ним. «Я раб, мой мальчик. Тот самый, которым ты мечтаешь владеть».
Маати вымел сор за порог, используя метлу почти как лопату. В полдень он раздвинул стены-перегородки, превратив дом в нечто вроде беседки. Мягкий ветерок шелестел страницами книг и кистями на свитках. Маати прилег. Голод уже начал заявлять о себе, и ученик поэта задумался, как отсюда позвать слугу. Будь Хешай-кво рядом, можно было бы спросить…
Наконец учитель появился: сначала в виде крошечной, не больше пальца, фигурки, бредущей со стороны дворца. Потом, по мере его приближения, Маати различил широкое лицо, покатые плечи, нелепый живот. Когда Хешай-кво очутился на мосту, стал виден цвет его лица — щеки были пунцовыми, как вишни, и лоснились от нездоровой испарины. Маати встал в позу приветствия, какой ученику полагается встречать наставника.
При виде переменившегося жилища Хешай разинул рот. Впервые за день Маати подумал, что уборка была не лучшим способом скоротать время. Он почувствовал, как щеки начинают пылать, и поменял позу на извинительную.
Хешай-кво поднял руку и только потом обрел дар речи:
— Не… Не надо. Боги! Тут не было такого порядка за все время! А ты случаем… на столе, лежала коричневая книга в кожаном переплете. Не знаешь, где она сейчас?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
