четвертая
Ночью Леле снится, что она идет в соседний дом позвонить не с Ираклием, а с Серго. У Серго под мышкой торчит розовое платье Цицо. Они поднимаются по лестнице, и Лела удивленно говорит Серго: куда же ты собираешься звонить, ни мамы у тебя нет, ни родственников. Серго ничего не отвечает, останавливается у двери и нажимает на кнопку звонка.
Энергичная веселая Мзия открывает детям дверь, приглашает в дом. Ее не удивляет, что вместо Ираклия рядом с Лелой Серго. Мзия уходит на кухню и оставляет гостей одних. Серго поднимает трубку и набирает номер. Не шестизначный, как обычные тбилисские номера: Серго набирает седьмую, восьмую, девятую цифру, терпеливо крутит телефонный диск, а номер все не кончается. Это Лелу тоже удивляет, она спрашивает, куда ж ты звонишь, но Серго не отвечает и упрямо продолжает крутить диск. Там же, в прихожей, на полу лежит дочка Мзии, как если бы она была больна и лежала в кровати, однако никто не обращает на больную внимания, она брошена, как тряпка в углу комнаты, охает и недовольно поглядывает на гостей. Лела смотрит на нее и замечает, что мохнатая родинка на ее щеке выросла и закрывает пол-лица. Внезапно из комнаты неторопливо выходит задумчивый Фируз, районный инспектор полиции, а следом за ним и Мзия. Фируз не замечает детей, на дочку Мзии тоже не обращает внимания, с усталым и озабоченным лицом идет к выходу. Мзия открывает ему дверь, Фируз останавливается в дверях, оглядывается на хозяйку, точно хочет что-то сказать, но потом пожимает плечами.
– У нас не бывает такого. Они там все с ума, что ли, посходили, ну не дураки ли, – говорит Фируз и выходит.
Мзия закрывает дверь. В этот момент Лела замечает, что у Мзии проломлен затылок и из раны течет кровь. Леле становится страшно, она не просыпается и неожиданно оказывается вместе с Серго уже на улице. Теперь они словно куда-то опаздывают, и Ираклий с ними. Быстрым шагом они приближаются к воротам интерната. Там собрался народ, жители района, воспитанники интерната… Возле обочины стоит автобус, как на похоронах, люди чего-то ждут, в это время из ворот выходит Цицо под руку с Вано. Вид у Цицо сломленный, какой-то пришибленный, она практически висит на локте Вано, точно тряпичная кукла, с трудом переставляет толстые ноги. Вано тоже еле плетется, мелко-мелко семенит, подстраиваясь под шаг Цицо. Время от времени знойный летний ветерок доносит слабые стоны Цицо. Присутствующие встречают их скорбным молчанием. Становится ясно, что хоронят саму Цицо. Она должна сесть в автобус и поехать на Авчальское кладбище. На Цицо то самое розовое платье, которое было с собой у Серго. Правый бок платья измазан кровью. Там же и Заира, которая выглядит гораздо крепче и здоровее; рядом с ней стоит физрук Авто. Здесь же Леван и улыбчивый Васка. Леван подходит к Леле: «Посмотри на Дали, ходит как отпетрушенная!» – говорит он, громко смеясь. «Чтоб тебе пусто было!» – отвечает ему Ираклий. Вано и Цицо шагают к автобусу так медленно, будто несут гроб. Когда они проходят мимо Заиры и Авто, Заира смотрит на Цицо и весело, будто желая ее ободрить, говорит: «Видишь, а говорила, платье тебе не впору!» Цицо не отвечает и уныло поднимается в автобус.
Автобус трогается. С Цицо почему-то никто не поехал. Лела замечает у заднего окна Оксану. Оксана улыбается Леле. Вдруг кто-то хватает Лелу за руку. Лела поворачивается и видит Цицо. Лела удивляется, хочет сказать: «Разве не ты сейчас села в автобус и поехала на кладбище?» – но слова не выходят, застревают в горле, что-то ее душит. Цицо впивается в руку Лелы пониже локтя: «Вот видишь, в каком мы положении, может прийти комиссия с проверкой». Цицо крепко держит Лелу за руку, не отпускает. Лела хочет сказать «отпусти», но не в силах выдавить ни звука. Лела хрипит, наконец из горла ее вырывается животный крик, и она просыпается от звука собственного голоса.
Лела вся в поту. Она встает с кровати, в темноте нашаривает на низком потолке сторожки лампочку, крутит ее, та с характерным скрипом проворачивается в патроне, и в сторожке загорается тусклый желтый свет.
Какое-то время Лела в одной майке и трусах сидит на кровати, запустив пальцы в короткие волосы, старается дышать глубже, вспоминая сон. Ей страшно. Лела надевает брюки, нащупывает ступнями брошенную возле кровати обувь и, сунув ноги в кеды со стоптанными задниками, выходит на улицу.
Лела садится на доску между двумя елями, закуривает сигарету. Понемногу успокаивается, спрашивает себя, с чего ей приснился этот дебилизм. Оглядывает доску, под концы которой в стволах обеих елей выпилены глубокие отверстия. Сколько же поколений здешних воспитанников перевидала эта дворовая скамейка? А ели все живы, растут, стараются не уронить свои чуть ли не наполовину перепиленные стволы, передают добытую из земли пищу верхним веткам. Как будто доска, которая уже практически вросла в них, помогает им удерживать равновесие, словно деревья посредством этой скамейки навеки соединились друг с другом, стали пленниками человеческими и друг друга, и отныне им только и остается, что сосуществовать с вонзившимся в их древесину посторонним предметом.
Лела поднимается и неспешно прохаживается перед скамейкой. Из-за облаков вышла луна, и во дворе светло как днем. Лампы в корпусе не горят. Кругом не слышно ни звука. На стоянке стоят несколько машин. Давно уж брошен тут белый жигуль: ни хозяина, ни другого желающего забрать автомобиль нет как нет. И по машине понятно, что она осталась без хозяина: белый корпус в птичьем помете, шины сдулись. Лела глядит на машину. По земле скользит луч от фар проезжающего мимо автомобиля, Лела оборачивается к дороге, но автомобиль уже скрылся из виду. Она вспоминает Серго. С улицы доносится легкий стук: чья-то собака, точно одинокий бродяга, спешит домой, когти ее цокают по асфальту.
Лела бросает окурок и уходит в свою комнатушку. Снимает с гвоздя на стене майку, накидывает на раскаленную лампочку, которую облепили мошки, и выкручивает из патрона. Сторожка погружается во тьму. Лела ложится, и вскоре во мраке проступают знакомые очертания предметов: дверь, окно, стол, еловая ветка за окном, которую слегка колышет ветер. Тень ветки, также раскачивающаяся. Лела тотчас засыпает. Утром ее будит оглушительный детский плач. Лела не сразу понимает, куда она попала, где она и что за несчастье свалилось ей на голову. Она встает и поспешно одевается, догадываясь, что ребенок, который плачет так громко, вряд ли воспитанник интерната. Лела выходит на улицу; солнце уже высоко. От ночного мрака не осталось и следа, утренняя прохлада приятно
