Генка вздохнул, завидуя его умению, и увидел перед собой вопрошающие лица ребят. Не смотрел на него только Тяпа. Он сидел со скучающим видом, но узенькие щелочки его прищуренных глаз выжидающе поблескивали.
— Давай, Тяпа, — решительно сказал Генка. — Разворачивайся!
Пахомчик стукнул кулаком по коленке и отвернулся. Шурик вскочил и вышел, хлопнув дверью. Конь повертел головой и пересел поближе к Тяпе. На круглом лице Тяпы, как блин на сковородке, расползлась самодовольная ухмылка. Он кивнул Пахомчику, приглашая присоединиться, но тот угрюмо покосился на Генку и пошел к выходу. Лицо у Тяпы вытянулось. Генка усмехнулся. Тяпа заискивающе спросил у него:
— С чего начнем, Ген?
Генка высокомерно пожал плечами и вышел из спальни.
* * *
Сунув руки в карманы мятых джинсов, в распахнутой рубахе, концы которой были завязаны на поясе небрежным узлом, он расхаживал по лагерю, не замечая косых взглядов, перешептывания девчонок, отсутствия привычного боязливого почтения со стороны малышей, сдержанного холодка взрослых.
Не удивляло его и то, что за все утро до самого обеда и потом, после тихого часа до ужина, он ни разу не встретил ни Пахомчика, ни Шурика, ни Игоря Мачерета, никого из «семерки». Он не знал, как старательно избегали они этой встречи и, увидев его, сворачивали на другую тропинку или пережидали за деревьями, пока он пройдет мимо.
Во время обеда все, кроме Генки, старательно молчали. Тяпа сидел надутый, как индюк, и даже не просил добавки. Конь осторожно посматривал то на него, то на ребят, пытаясь понять, Прочно ли утвердилась Тяпнна власть.
На Генку никто не смотрел и не заговаривал с ним. Но ему это было и не нужно. Он говорил сам без умолку. Вспоминал забытые утром детали своего ночного похода через лес, рассказал, как испугался шлепанья своего же рюкзака за спиной, как медведем ломился через кусты Вениамин. Рассказывая, он посмеивался, с аппетитом уплетал гречневую кашу и котлеты; его смешила надутая физиономия Тяпы, неизвестно отчего краснеющий Шурик, угрюмое молчание Пахомчика.
Потом, со стыдом вспоминая этот день, Генка сравнивал его с другим, похожим. Тогда он тоже был лихорадочно весел, суетлив и многословен, а к вечеру свалился с высокой температурой и неделю пролежал с ангиной.
В этот же злополучный день никакой ангины у него не было, он был здоров как бык и, понимая, как неловко за него всем сидящим за столом, продолжал громко хвалиться своими ночными подвигами. При этом он то и дело поглядывал на соседний стол, где все еще пустовало место Оли.
Иногда он ловил на себе взгляды Вениамина и лихо подмигивал ему, как сообщнику. А Вениамин с тревогой и грустью наблюдал за Генкой, не понимая, что происходит с мальчишкой.
Утром у Вени был долгий разговор с начальником. Он хотел прийти к нему сам, но Людмила опередила его, и получилось, будто он хотел скрыть ночное происшествие. Вениамин не оправдывался. Он молча выслушал все упреки Людмилы и попросил разрешения поговорить с начальником наедине. Людмила покрылась красными пятнами и вышла.
Вениамин не нарушил клятвы. О том, что задумано, не было сказано ни слова. Разговор шел только о Генке. Начальник ругал себя за попустительство, за повышенный интерес к занятному этому парнишке, сожалел о том, что Генка не понял хорошего к нему отношения, счел это за слабость и окончательно распустился. Вениамин защищал Генку, не выгораживая и не скрывая его проступков, а пытаясь найти им объяснение. Сошлись на том, что попробуют в последний раз поверить ему.
В конце разговора начальник вдруг признался, что всегда хотел иметь сына, а родилась дочка, Светка. Он, конечно, не жалеет, но сын — это все-таки сын! Потом посмотрел на смущенное лицо Вениамина и рассмеялся. Смеялся он хорошо, открыто, и Вене тоже вдруг стало весело и подумалось о том, что все задуманное ими исполнится. Генка больше никогда не сорвется, а когда землянка будет восстановлена, начальник будет радоваться вместе с ними.
Ничего этого Генка не знал.
Кончив обедать, он победно прошелся по столовой, залпом выпил оставшийся на раздаточном подносе стакан компота, придя в спальню, сдернул с Тяпиной койки свои подушки и завалился спать.
Вечером Генка встретил Олю. Ей уже разрешали сидеть на крылечке изолятора, но, когда врачиха отлучалась куда-нибудь, она прохаживалась в березнячке, с каждым разом уходя все дальше и дальше.
Оля стояла под старой раскидистой березой и высматривала какую-то пичужку, распевающую в густой листве. Светлое ее платье сливалось с бело-черным стволом, и, наверно, поэтому Генка увидел ее, когда подошел чуть не к самому дереву.
Оля еще не заметила его, и он мог потихоньку уйти.
Он и собирался уйти, но вместо этого шагнул вперед и встал рядом с Олей, чуть ли не касаясь ее плеча. Повязку у нее с головы уже сняли, короткие волосы выгорели полосами, на месте раны виднелся выстриженный пятачок. Генке захотелось дунуть на этот смешной кружочек. Он уже набрал в рот воздуха, но Оля вдруг повернулась.
Генка с шумом выдохнул воздух и сказал:
— Здравствуй.
Он увидел, что Оля сначала обрадовалась ему, но тут же лицо ее стало чужим. Брови сдвинулись, лоб наморщился, глаза стали узкими и некрасивыми. Генка не любил, когда у нее делалось такое лицо. Оля в упор разглядывала его, как неживого, и Генка отвернулся.
— Хвастун ты, оказывается... — звонко сказала вдруг Оля. — И трус!
— Я трус? — задохнулся Генка.
— Не я же? — вздохнула Оля. — Рассказали мне ребята... Тяпу испугался... А еще клятву давал! «Дыханием своим, кровью своей, жизнью своей!»
Она очень похоже передразнила ломающийся голос Генки, отвернулась и пошла к изолятору.
Генка хотел крикнуть ей, но в горле у него пересохло. Он сглотнул слюну, шагнул за Олей, но остановился и, обескураженный, стоял, глядя, как исчезает за рябью березняка ее белое платье. Он слышал, как хлопнула дверь изолятора. Подождал, не зажжется ли свет в окнах. Света не было. Генка постоял еще немного и поплелся к своей даче.
«Ладно... — думал он. — Пускай... Не больно-то нужно...»
В спальне было темно и душно. Ветка за окном царапала стекло. Но она уже не казалась Генке лапой какого-то большого доброго зверя, который просится в дом. Ветка как ветка. Срубить бы ее, чтобы не царапалась.
IX
Удивительные, непонятные вещи происходили в поселке совхоза «Заречье». В нескольких домах сразу исчезли со стен старые семейные фотографии. Хозяйки решили, что смахнули их нечаянно во время уборки, и целый день двигали шкафы и кровати, обыскивали все уголки. Когда же одна из них обмолвилась о пропаже соседке и выяснилось, что не с ней одной приключилась такая история, все женщины поселка переполошились. Ахали, охали, всплескивали руками, стайками бегали из одного дома в другой.
Бабушка Тетерникова, сутками не выключавшая свой телевизор, заявила, что это действуют инопланетные пришельцы, наши братья по разуму.
— Больше некому! — авторитетно разъясняла она. — Шуруют. Контактов ищут!
От нее отмахивались, но объяснения случившемуся найти не могли.
Было решено дождаться возвращения мужчин, а если и они не помогут, заявить в милицию. Пусть присылают собаку!
Но к вечеру все фотографии висели на своих местах. Будто и не пропадали вовсе!
Вконец перепуганные женщины шушукались у калиток, подумывая о том, не права ли старая бабушка Тетерникова. Может, и впрямь какие-нибудь пришельцы?
Никому не пришло в голову связать это таинственное происшествие с работающими на прополке пионерами из соседнего лагеря.
Правда, тетя Шура Агафонова вспомнила, что заходили к ней попить водички тихий застенчивый мальчик и девочка с косо падающей на лоб челкой. Но, напившись, сразу же ушли, да и зачем им фотография ее погибшего в партизанах брата?
Заходили они в другие дома, говорили, что у них сбор на тему «Знаешь ли ты свой край?», расспрашивали про войну и записывали что-то в тетрадку. Но фотографиями вроде не интересовались, а просили узнать, нельзя ли где достать старые ватники и хорошо бы шинельку военную. Спектакль, наверно, готовят!
— Ватник я им отдала, — рассказывала соседкам мать тракториста Авдеева. — А насчет шинельки присоветовала обратиться к Зелениной Капе. У ней от мужа покойного осталась. Они поблагодарили вежливо так и ушли!
Нет, грешить на пионеров было нельзя, и женщины поселка оставались в полнейшем недоумении. Переснять фотографии предложил Шурик.
— В землянке повесим, — сказал он ребятам. — В траурных рамках.
Тяпа поморщился, но согласился.
Оля сама вызвалась сопровождать Шурика, и операция с фотографиями прошла удачно. Шурик переснял их своим «Фотокором», и теперь оставалось только напечатать.
