ис…
– Жан!
Мы молчим до тех пор, пока шум тишины не утихает, и дедушка продолжает:
– Моя верба тоже оставила мне букву О на прощание.
– Букву О?
– Да: от нее осталась буква О, а потом и той не стало.
– Как?
– Ее срубили и оставили пенек. Всего лишь на несколько дней. Потом выкорчевали его, и площадь залили цементным покрытием.
– А маме ты рассказывал про вербу?
– Да, рассказывал в детстве, а она рисовала ее мелом на площади, чтобы мне было не так тоскливо.
– Я это видел на фотографии!
– Да, фотографии помогают не забывать…
– Но фотографий вербы у тебя нет?
– И хорошо, что нет.
– Почему?
– Потому что я помню ее такой, какой хочу.
А вслед за ней уйду и я
Когда я ни о чем не спрашиваю, вопросы задает сам дедушка. Так вышло и сегодня.
– А ты не хочешь знать, что будет дальше?
– Когда дальше?
– Когда я потеряю память.
Он сообщил мне об этом на ходу, как бы невзначай, глядя вперед и совсем не волнуясь. Я пытался ему подражать, относиться ко всему спокойно и ждать, пока он мне все расскажет. Но не вышло.
– А сам ты хочешь об этом знать?
– Не очень хочу. Но знаю. Врачи постоянно все объясняют, особенно то, чего знать совершенно не хочется. – При этих словах он-таки останавливается и глядит на меня. – Когда я ничего не буду помнить, я перестану быть самим собой.
Я поглядел на него с полным ртом и жевал до бесконечности, лишь бы никогда больше ничего не говорить.
– В первую очередь память, а вслед за ней уйду и я.
– Я же тебя не спрашивал!
Я бросился бежать, а он остался там стоять как вкопанный, словно дерево. Пускай он превратится в дерево, пусть станет улицей, чем хочет, тем пусть и будет, но пусть только будет всегда. Или пускай исчезает прямо сейчас. Пусть он не возвращается, пускай он забудет дорогу домой, выбросит ее из головы и из сердца и не приходит. Я его не спрашивал.
Отсутствие на букву О
Когда дедушка зашел в подъезд, я сидел на диванчике в вестибюле.
– Ты что надулся? Может, лучше я рассержусь? Это же ты от меня удрал и не дал договорить.
Я молча зашел с ним в лифт.
– Если бы нам говорили только то, что мы желаем знать, Жан…
Мы вошли в квартиру, и, прежде чем убежать к себе в комнату, я сказал ему:
– С буквы О начнется твое Отсутствие.
Прежде чем закрыть дверь, я мельком увидел дедушкино лицо: он не обиделся, напротив, казалось, что у него отлегло от сердца. Но в глубине коридора, на кухне, оцепенела бабушкина тень. Она отразилась у меня в глазах, и дед бросился ее жалеть.
Когда дедушка обнимает бабушку, мне всегда хочется присоединиться к ним сбоку или пролезть в серединку, чтобы получился «бутерброд с Жаном». Но в тот день я смотрел на то, как они обнимаются, из-за двери своей комнаты, мучаясь угрызениями совести. Мне было ясно, что бабушка содрогается от рыданий на плече деда из-за того, что я только что сморозил. Я никак не ожидал, что меня так ранит ее горе. О ней я даже и не подумал.
Все дедушкины ответы на то, о чем я уже успел его спросить, касались болезни или его самого, или того, куда исчезают воспоминания. Прижавшись носом к дверному косяку, мне пришла в голову уйма вопросов про бабушку Катерину, и я захотел, чтобы дед на них ответил, хоть на примере деревьев, хоть как угодно. Но нужно было подождать до завтра, а пока мне ничего не оставалось, как только нырнуть в прогорклое облако бабушкиных духов, чтобы помочь ей подсластить их аромат, если еще не поздно.
Кого винить
У входа в кухню дед преградил мне путь словами, как шлагбаумом:
– Не вини себя. Вини болезнь.
Я замер и поглядел на завязанный бантиком пояс бабушкиного фартука. Она опять отошла к плите, но по ее движениям было понятно, что ей все еще грустно.
– Во всем виновата болезнь, Жан. Никто другой не виноват: ни ты, ни я, ни родители. Заруби это себе на носу.
Дедушка сидел за обеденным столом и держал в руках коробку с домино. Мы не брали фишки в руки с тех пор, как в тот день нам не удалось доиграть партию.
– Давай поиграем чуть-чуть, и сядешь за уроки?
Я сел рядом с ним, спиной к кухне. Услышал, как бабушка выключает вентилятор и кухонный свет, и представил, как она развязывает узел на фартуке, подходя к столу. Бабушка поцеловала меня в лоб и снова повторила слова, из которых был сооружен дедушкин шлагбаум:
– Не виноват никто, кроме болезни.
Зернышки счастья
Бабушка Катерина взяла игральную кость с двумя шестерками и показала мне.
– Мы с дедом познакомились за партией домино. Ты знаешь, как он ухитрился меня покорить? – Ее глаза блестели, и воздух дышал сладким и тягучим ароматом. – Он сказал, что черные точечки на костяшках домино – это зернышки счастья, а я – его двойное шесть.
Она протянула мне фишку, и я погладил по ней пальцем. Точки были похожи на маленькие черные дыры, как миниатюрные буквы О. Я взглянул на дедушку с бабушкой: они держались за руки и улыбались мне.
– Из-за болезни всем нам выпал «дубль пять», и ставки сделаны, скажи-ка, Катерина?
Они поцеловались и стали похожи на воробьев, сидящих на верхушке дерева, взъерошенных и пушистых.
Дубль два
– Жан, – спросил дед, по-прежнему напоминавший мне нахохленного воробья, – скажи, кто научил тебя игре в домино?
Ход был бабушкин, и она не торопилась с выбором, в отличие от меня, вечно готового сходить любой подходящей фишкой, не подсчитывая очков.
– Ты, дедушка.
– А знаешь, кто научил меня?
– Не знаю. Твой папа?
– А вот и нет. Мой дед.
Я представил себе бесконечный лабиринт. Я научу внука забивать козла, а папа будет учить моего сына. Передо мной образовалось фамильное древо, унизанное фишками; скопленье занятых игрой дедов и внуков.
– А маму кто научил?
– Мой отец, ее дедушка.
Мне было непонятно, к чему он клонит. И почему бабушка так долго не выкладывает фишку. Я поглядел на них обоих; они глядели на меня, глаза – словно черные зернышки счастья.
– Дубль два и рыба. Я победила.
И нас снова окутало облако сладкого аромата.
