Весна, именно эта часть ея — начало, действует и на меня препогано. 9 лет назад, родивши ребёнка, я дала зарок жить половой жизнью только в моменты острой необходимости. Длительных 3 года я добросовестно выполняла задуманное, а потом тело потребовало своего. Теперь же, больная, несмотря на все мероприятия (обливание водой, физкультурные упражнения), этот зов тела мешает мне жить. Никому и никогда об этом я не говорила. Прекрасно сознавая необходимость отдаванья должного этим проявлениям природы, я всё же ненавижу их в себе. Я дохожу до неприятных результатов. Помните, я Вам говорила о вечере (приуроченном к 8 марта, — праздник в Доме Врача), с кот. я вернулась в 4 ч. утра. В тот вечер я танцевала с незнакомым дотоле, правда, внешне прелестным (но это не обязательно?) —
[Конец письма отсутствует.]
16/III. 12 ч. 30м. ночи.
Только вернулась с заседания. Доехала в полном изнеможении домой (боли и волненья дня) — застала Ваше письмо — оно растянуло мой рот улыбкой удовольствия. На заседании (зевок) я отовсюду слышала соболезнования и расспросы — почему я выгляжу так уродливо. Надоело отвечать.
В Вашем письме так приятно прорвалось обращение на «ты», почему же Вы не продолжали так же?
Моя ненаглядная, моя любимая, я буду счастлива, если состояние, подобное тому, что Вы мне описали, не повторится. Кончайте же с Василием таким образом, что не вспоминайте о нём, а вспоминая будьте спокойны.
Сделала кое-что маме. Так измучена, что не могу продолжать, и в то же время ложусь в кровать с неудовлетворением — не побеседовала с Вами…
17/III.
Вчера начала Вам писать, а сейчас, сидя в парикмахерской (12 час. дня по дороге от зубного врача) решила использовать время для беседы с Вами.
Сейчас особенно, как никогда, я стою перед обнажённой истиной жизни: «всё временно, тленно — живи мудро, разумно — пройди этот короткий путь спокойней (не гори!..), вбирая как можно больше лучшие соки земли» — поэтому нужно прилагать все усилия, чтобы самим не отягчать жизнь ещё душевными переживаниями, велениями сердца и т. д. У нас достаточно иных огорчений, напр, физические страдания, что треплют наш так поддающийся всяким заболеваниям организм!
Мне трудно дать Вам, сидя в такой обстановке, более убедительную и художественную формулировку сказанному. Думаю, что Вы поняли меня.
17/III. 11 ч. веч.
Создаётся невероятнейшая обстановка дома, которая ещё ухудшится через несколько дней, когда соседка, которая часа два обслуживает маму, уедет на 15 дней из Киева. Маме очень нехорошо. Что передумает она, бедняжка, за день, находясь одна? Когда я прихожу домой, она терзает меня разговорами о смерти, о необходимости лечиться и не понимает, что доставляет мне невероятную муку. С ней вместе медленно умираю и я. Какой ужас, что тут больше никого нет из родных.
Я не успеваю, нет, неправда, пока что, судорожно выполняя, я ещё успеваю всюду (немного отстают мелочи обихода: штопка, шитьё, постирушки и проч.), но предвижу, как я запутаюсь в своих многочисленных заданиях.
Ида как с цепи сорвалась: принесла записку — жалобу от учительницы, нагрубила нашему педагогу, вываляла настолько пальто в грязи, что пришлось его мыть. Малая негодяйка, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не начать её воспитывать наиболее «убедительным» методом воздействия, т. е. хорошим тумаком.
Вы опасаетесь какой-либо мести со стороны Петра? Нет, он никогда не нанесёт мне физического ущерба. Он может скандалить, молить, рыдать и даже делать маленькие подлости — вот арсенал его стараний склонить меня к чему-либо, но не больше. Он очень, между прочим, стесняется мамы, она его сдерживает во всех его, иногда бурных, проявлениях.
В Ленинград переехать было бы удобней материально (так я предполагаю), там и большая заинтересованность устроить меня получше, но я не хочу ни в какой другой город, кроме Вашего. Мы должны жить вместе, нам осталось совсем немного общих жизненных дней.
В Москве же мне несравненно трудней устроиться — нет такой руки, что вытянула бы меня. Хочу думать, что в московских условиях я оправдала бы себя на работе. Вот только, конечно, нужно вылечиться…
Больше не могу писать, мама просит ей кое-что приготовить…
18/III.
Весь немалый путь от зубного врача домой прошла с удовольствием пешком. Шла окраиной (я избегаю людей, мне тяжелей при них), грязно, бегут ручьи, ослепительно отсвечивается в лужах солнце, ветер треплет волосы и усиливает кровообращение. Приход весны вызывает тягу к прогулкам, к бродяжничанью. Днепровские дали манят и зовут… От того, что домой к больному человеку пришла раскрасневшейся — мне прямо неудобно. Вот сидит мама, высохшая, пожелтевшая, на кровати и, несмотря на болезнь, такая ещё красивая. Мне не дают покоя мысли, что вот-вот уйдёт она навсегда из этой комнатушки, где всё наполнено её суетливой заботой…
Письма мои печальны, родненькая, пишу их с опаской, как бы они не наскучили Вам?! Вы сегодня снова мне снились. Силюсь представить Ваш облик. Отдельно, разрозненно каждую чёрточку припоминаю, но общее впечатление создать не могу. В то же время (как обидно!) Михаила, кот. видела один раз, соседку «красавицу», да и других (В/приятельницу Олю) представляю реально. Я очень наблюдательна (не всегда!), и улицы, по кот. проезжала, проходила в Москве, помню до деталей, а вот то, что требовалось — Ваше лицо, цельность его — ускользает! Дичайшая особенность.
Рот мой ремонтируется, в силу обстоятельств, настолько не эстетично (передний зуб один в коронке, — а другой в т. зв. «окне»), что в иное время, если б я не была удручена так состоянием мамы, я была бы в большом горе. Это обстоятельство совсем «угробит» меня, я знаю, что стесняться своей внешности буду до корчей. Вы как будто бы выражали сомнение в моей искренности в этом проявлении. Родная, увы, я предпочла бы быть менее искренней (именно в этом!) и заявлять Вам об этом из кривлянья. Нет и нет!
Детонька, я много говорю о себе, но послушайте ещё об одном: несмотря на подавляющую меня нагрузку, я стараюсь быть аккуратно одетой (я благодарна Вам за это Ваше свойство!), но… и только, а так хотелось бы быть одетой — удобно, красиво, не дешёво. В этом страстном желании [«страстное желание» подчёркнуто красным карандашом Ксении] сосредоточилось многое: и наклонность ко всему художественному (она есть у меня!), и желание дать своему телу приятную рамку, и необходимость чувствовать себя свободно и непринуждённо, что в красивом наряде быстрей даётся. Детонька, я наскучила Вам (а я так боюсь этого), пора кончать.
21/III.
Маме намного лучше. Как только подлечу рот (бог мой, какое же это будет уродство!), я примусь за своё лечение, и если разрешит к этому вся сумма обстоятельств. Ко всему дня 4 болит сердце, чего раньше не бывало и что пугает…. но страшнее смерти ничего нет, поэтому — спокойствие, гражданочка! — говорю я себе. Страстно любя жизнь, я не боюсь смерти (всё же хочу быть правдивой и добавляю, что может быть в самый последний момент испугаюсь)…
Ксенечка, моя любимая, ненаглядная, что мне с Вами делать, чем рассеять тоску Вашу, эту нехорошую безнадёжность?.. Я очень хотела бы, чтобы Вы занялись каким-ниб., помимо работы, ещё занятием. Москва так обильна всякими курсами, подумайте и пробуйте; упражнения отвлекают от назойливых мыслей и вообще успокаивают… Как же меня волнует Ваша безучастность, если б я была около Вас, мне думается, что хоть немного я сумела бы рассеять её.
…В обращении на «ты» с людьми мало значащими для меня сказывается обычная в наши дни простота, непринуждённость. Я не хочу такого оттенка в обращении с Вами. Тут будет действовать «ты» как результат глубокого взаимного уважения, любви и духовной близости. Переходите, родная, почему Вы чувствуете фальшь — не понимаю. Но всё же, если Вам почему-либо не подходит — я не настаиваю и не огорчаюсь. Только бы быть уверенной, что представляю для Вас также необходимое.
Отдали ли костюм (зелёный) в шитьё? Я (не смотря ни на что) просила купить (и уже отдала деньги одному знакомому) в другом городе креп-де-шин, там он дешевле стоит. Если моя «афёра» удастся, я попрошу Вас описать один из фасонов. Но пока что этого материала нет…
Голубка моя, будьте же здоровы, меня Вы тревожите. Целую горячо. Твоя Мура.
24/III.
Вчера приехал брат. Поправился, точнее потолстел (46 лет). Удовлетворённый своей жизнью человек, прекрасный семьянин, хлебосол, добродушный, очень недалёкий, но прямой. Когда-то мы страстно любили друг друга, для меня был праздником его приезд домой; он содержал нас; в войне (1914) принимал участие (был фельдшером, так же как и отец), ночами я в ужасе вскакивала, поднимала крик, что Саша убит или ранен. (Нормы даже в любви к брату я не знала.) Сейчас мы совершенно равнодушны, и уверена, что ему безразлично, жива я или нет. Чужие люди…
