— Да разве это жизнь? — Старик выпустил облако дыма, закашлялся и сплюнул на пол. — Пришли эти басурманы, забрали все подчистую. Ни муки, ни мяса, ни молока. Да что же это я, старый хрыч, — спохватился дед Григорий. — У вас небось с дороги кишки подвело? Сейчас что-нибудь сообразим.
Старик, кряхтя, нагнулся, пошарил под лежанкой и достал две банки немецких консервов, кусок сала, немецкие галеты. «А прибедняется!» — мелькнуло у Ивана.
Дед Григорий, словно отвечая ему; усмехнулся:
— Кормят меня немцы-то. — Он вздохнул. — Надо ведь как-то пропитание добывать, пожить хочется, своими глазами увидать, как побегут супостаты, как победят наши. Вот и устраиваюсь, как могу. Самогонщиком я, Паша, стал, вот оно какое дело-то. Раньше — помнишь? — любил грешным делом опрокинуть чекушечку, но чтобы самому варить — ни-ни. А тут пришлось. Нужда заставила.
Дед длинным ножом ловко вскрыл консервные банки и продолжал:
— А они, завоеватели эти… Первое время носом крутили: дюже воняет, мол. А как же ему не вонять, коли самогон из буряков? А хлещут проклятые!
Проголодавшиеся ребята уписывали еду за обе щеки. А старик, обрадованный тем, что наконец-то нашел собеседников, все говорил:
— Вот и оставят иной раз за бутылку кто — консервов, кто — галет. А вот это сало понюхай. Чуешь? Я по одному запаху определил: у Аксиньи Быстровой, что на другом конце хутора живет, отобрали паразиты, только она так может его готовить, это всем хуторянам известно. Хотел обратно ей снести, да ушла, говорят, Аксинья к родичам в Морозовскую.
Дверь от ударов вдруг запрыгала, затрещала, ребята замерли. Старик спокойно сказал:
— Они. Легки на помине. Не бойтесь, знаю, что сказать.
Через несколько минут в комнату ввалился солдат. Он был без винтовки, в расстегнутом кителе, босиком. По блестевшим глазам и потному лицу нетрудно было догадаться, что солдат пьян.
— Гиб мир айне самеген, — проговорил он, уставившись на деда оловянным взглядом.
Дед вышел во двор и скоро вернулся с бутылкой. Солдат выхватил ее из рук и повернулся к выходу.
— Эй, мусью, а плата? — окликнул его дед.
Немец попробовал сложить кукиш, но спьяну у него ничего не получилось. Тогда солдат погрозил деду кулаком и исчез. Старик усмехнулся.
— И так частенько бывает. Хорошо еще, что не избили ни разу.
Дед Григорий указал на лежанку:
— Ложитесь, отсыпайтесь.
Друзья не заставили себя упрашивать.
Проснулись они поздно. Из открытого окна со двора доносились голоса — деда Григория и немца. Оказалось, опять заявился тот солдат. Он что-то хрипло лопотал, и по тому, как часто в его речи звучало слово «самеген», можно было догадаться, что немец хотел опохмелиться. Он все-таки выклянчил бутылку (на этот раз в обмен на нижнюю рубашку), тут же, прямо из горлышка, вылакал половину и, блаженствуя, уселся под плетнем во дворе.
Когда ребята вышли во двор, солдат курил сигарету и насвистывал что-то веселое. Настроение у него было самое радужное, а жидкости в посудине заметно поубавилось. Немец помахал рукой ребятам, что-то сказал по-своему. Иван заметил, что теперь он в сапогах, подпоясан, а сбоку висит плоский штык в ножнах. Этот штык привлек внимание и Павла. У Кошелева на этот раз никакого оружия не было. Перед тем как идти к переправе, Цыганков, наученный горьким опытом, не постеснялся обыскать друга. Пашка только сопел, когда Иван ощупывал его карманы, но стерпел, потому что начал привыкать к дисциплине. Вот почему сейчас он не сводил жадных глаз с клинка.
Друзья проскользнули за калитку. На единственной улочке хутора то и дело появлялись фашисты. Возле многих хат стояли автомашины. Пушек и танков нигде не было.
На выходе из хутора Цыганкова и Кошелева остановил немецкий пост.
— Цурюк! — приказал часовой, положив руки на автомат и широко расставив ноги на истертой в пыль дороге.
Ребята повернули назад. Они поняли, что днем из хутора не выбраться. Поболтавшись по улице, они вернулись во двор. Немец, расстегнув китель и сняв ремень и сапоги, спал, рядом валялась пустая бутылка. Иван прошел в хату, а Кошелев замешкался…
Ночью, когда дед уснул, друзья без труда выбрались из хутора. Три километра до большой дороги они преодолели без передышки. Но напрасно юные разведчики пролежали несколько часов возле дороги. На востоке уже слегка засеребрилось небо, а тут — ни одной машины, ни одного солдата.
Уже светало, когда вернулись. Дед не спал. Немца под плетнем не было.
— А я уж думал, вы совсем ушли. Скучно со старым небось, — встретил их старик.
— Что ты, дедуся? Нам здесь нравится, — неуверенно заметил Кошелев.
А дед, довольный тем, что ребята вернулись, уже приступил с допросом:
— И где это вас черти носили? Ночью проснулся — пусто. Выглянул во двор — ни вас, ни этого пьянчуги. По хутору в такие часы ходить запрещено.
— Да мы, дедушка, на большую дорогу ходили, хотели кого из знакомых встретить, — наспех придумал Цыганков.
— Чудаки! — засмеялся дед. — Там сейчас не токмо знакомого — немца паршивого не встретишь. Пашка, может, и помнит — есть недалеко отсюда три крутые балки. Одна за другой. Так вот, наши отступали, они все мосты через эти балки взорвали. Немцы теперь огромный крюк делают, а большак скоро травой зарастет. А ты — «знакомых встретить». Да и какие нонче могут быть знакомые!..
Пашка вдруг весело заржал:
— Оглянись, дедусь, вот и знакомый твой!
В калитку входил давешний солдат — опухший, растрепанный, без ремня и в рваных сапогах. Он долго что-то растерянно объяснял деду, показывая на ноги и на живот. Кое-как поняли, что солдат ищет свои сапоги и ремень (на ногах у него была чужая обувь).
Сапоги нашли в густой лебеде у плетня (видно, как бросил их немец сюда, так и остались лежать), ремень валялся в трех метрах от сапог. В ножнах штыка не оказалось. Но солдат, обрадованный находками, махнул рукой и попросил у деда «самегена». Через полчаса, покачиваясь, он уже шел по улице и мурлыкал под нос какую-то песенку.
А ребятам было не до смеха. Выходит, зря они рисковали, пробираясь во вражеский тыл. Полковник, наверное, знал, что дорога эта сейчас потеряла свое значение, и, конечно, направил своих разведчиков в другие места. А неудачникам придется возвращаться с пустыми руками. Может, дед Григорий знает, где теперь проходят магистрали, по которым гитлеровцы перебрасывают подкрепления к фронту? Но как у него спросишь об этом? Всю правду ведь не расскажешь — военная тайна.
Так и уснули друзья, ничего не придумав. А к вечеру, когда проснулись, пришли к выводу: надо возвращаться; может быть, на обратном пути подвернется что-нибудь подходящее. Иначе просто стыд. Правда, Пашка заметил, что никакого стыда нет, ведь никто не узнает, что они были в тылу у фашистов.
Надежды возложили на будущее. Решили к полуночи тайком покинуть деда.
К вечеру стало пасмурно. На землю упали капли реденького дождя.
Стемнело. Ребята лежали на тулупе и прислушивались к дыханию деда: скорей бы уснул. Но к старику, как нарочно, сон не шел. Дед Григорий ворочался на полу. Дважды выходил во двор покурить, снова ложился и опять вздыхал и кашлял.
Медленно текли минуты. Но вот дыхание старика стало ровнее: он задремал. Иван толкнул Пашку локтем и шепнул:
— Ждем еще минут пять и уходим.
Дед захрапел. Кошелев знал: это верный признак, что старик теперь раньше, чем через час-полтора не проснется.
— Пора, — сказал Пашка, приподнимаясь.
И вдруг неподалеку, на окраине хутора, залаяла собака. Храп в хате мгновенно оборвался. Дед Григорий приподнял голову, прислушался. Удивились и ребята. Они знали, что фашисты, едва вошли в хутор, перестреляли всех собак. Откуда же взялась эта, нарушившая ночную тишину?
В лае звучало остервенение, злоба. Донеслась неразборчивая немецкая речь. Потом раздался выстрел; собачий лай перешел в визг; еще один выстрел — визг прервался, стало тихо, только доносились возбужденные голоса немцев.
Дед вздохнул:
— И откуда она взялась, эта псина? Подвернулась под горячую руку.
Он нащупал в темноте кисет, чиркнул кресалом, пламя осветило горбатый, в прожилках нос. Вылазка ребят откладывалась на неопределенный срок.
Голоса солдат приближались. Вот кто-то забарабанил в дверь. Дед поспешно вскочил, щелкнул задвижкой. В хату вошел солдат. Луч фонарика обежал все углы и остановился на лицах ребят.
— Это кто? — спросил вошедший.
— Внуки брата, из Суровикино, навестить меня пришли, — объяснил дед Григорий. Луч фонарика светил ему прямо в глаза, и старик, щурясь, отворачивался в сторону.
Вошедший солдат приказал зажечь лучину и что-то крикнул по-немецки тем, кто оставался во дворе. Сначала в дверях появился еще один немец, за ним — две девушки и третий гитлеровец. Цыганков чуть не ахнул от изумления: он узнал Катю и Тоню.
